Григорий Померанц

ЭКСПЕРИМЕНТ ПОДПОЛЬЯ

Если спросить у наших диссидентов, кого они считают своим Учителем, большинство ответит: никого, или назовут кого-нибудь, чей жизненный путь давно окончен. Большевики очень постарались, чтобы «распалась связь времен». И надо отдать им должное: удалось. Тем приятнее узнать, что исключения все-таки были, что даже подпольные молодежные кружки иногда «курировались» представителями старшего поколения.

Сегодня Померанц известен как философ, призывающий не столько к усовершенствованию социально-политических систем, сколько к самоусовершенствованию, не устающий на разные лады повторять, что счастье — результат внутренней работы человека, и потому все теории, обещающие всеобщее счастье, утопичны.

Григорий Соломонович с этими взглядами не родился. Они пришли как результат его личного духовного опыта. И, быть может, «эксперимент подполья», на который он решился «в середине жизненной своей дороги», в формировании его нынешних взглядов сыграл не последнюю роль.

...В разгар травли Пастернака мы — я, моя жена Ира ¹ , ее сын Володя и Леонид Пинский — послали открытку Пастернаку: дескать, мы любим ваши стихи и поздравляем вас с премией. Не знаю, как другие, но я подписывал с некоторым усилием... Очень скоро я почувствовал себя униженным своим страхом. Так откликаться на травлю поэта — заведомо беспомощно. Если мы не можем не вылезать, то надо подумать, как действовать с каким-то планом и целью.

По силе впечатления кампания травли сравнялась с событиями в Венгрии. Я вспомнил, как в 56-м чувство протеста было подавлено сознанием беспомощности и все вылилось в звоне рюмок.

Пепел стучал в сердце, но сделать ничего было нельзя.

Прошло два года; что-то изменилось. Ползли слухи о политических процессах, о каких-то группах молодежи. Может быть, начинается новое общественное движение? Не попробовать ли сомкнуться с ним?

Ира горячо откликнулась, сказала, что мечтает об этом с семнадцати лет, с тех пор, как арестовали ее брата Володю ² .

Мы стали сочинять программу движения и целую ночь — единственную такую ночь в нашей жизни — занимались политикой.

Политика не была нашим ремеслом. И схватившись за нее, мы просто свалили в кучу все, что слышали здесь и там. Какая-то мешанина из лозунгов, мелькнувших в Венгрии, в Польше ³ , с некоторыми домашними прибавлениями (сократить сроки военной службы, восстановить суд присяжных). Центральной идеей были советы производителей (в сельском хозяйстве, промышленности, культуре). Никакого нового духа, никакой новой веры.

Один из наших старых друзей, выслушав меня, скептически покачал головой и сказал: нужна новая идеология. Я ответил (примерно): разве не достаточно воли к свободе? Но опять сказался характер: сомнение пустило во мне корни. И за одним вопросом пошли другие: например, не приведет ли подполье к бесовщине? Или «Бесы» — полемическая гипербола? Может ли замкнутый кружок рождать и распространять идеи, способные захватить общество? Будет ли кружок расти или, наоборот, распадаться?

Я достаточно хорошо знал Достоевского, но любое действие казалось мне лучше, чем бездействие. Чтобы покончить с сомнениями, я решил поставить эксперимент на самом себе — войти в один из молодежных кружков.

Сделать это было несложно. У нас был открытый дом, все приятели сыновей моей жены собирались практически ежедневно. (Жили мы в семиметровой комнате, но набивалось туда больше десятка человек.) Я попросил приятеля моего старшего пасынка — Толю Труфанова, и он ввел меня в подпольный кружок Володи Осипова и Толи Иванова. Они мыслили себя некой организацией, которая должна бороться с советской властью. До моего появления был у них какой-то шизофреник, который хотел из миномета расстрелять Красную площадь. Они поняли, что он явный псих, и выгнали его. Но что делать, не знали.

На всякий случай я решил законспирироваться: назвался Мишей и выдавал себя за важную персону... немножко играл под Верховенского.

Перво-наперво я объяснил мальчикам, что, пока Хрущев сидит на своем месте, не надо высовываться. Будем думать, обтачивать свои новые идеи. Нынешняя система — подобие византийской: самодержавие без престолонаследия. В период междуцарствия власть поминутно оглядывается и не уверена в себе. Коллективное руководство занято взаимными подкопами. Чиновники сами не знают, что велит новый хозяин, кого давить. Начнутся колебания, шатания. Тогда будет шанс выступить и сказать свое слово так, чтобы тебя услышали.

Кроме того, в те времена начались стихийные выступления рабочих (Грозный, Темир-Тау) ⁴ . Я предполагал, что такие бунты будут нарастать. Не исключено, что начнется вооруженная борьба (может, на их сторону перейдут воинские части). Если начнется — мы подключимся и внесем, говоря словами Ленина, социал-демократическое сознание в стихийное рабочее движение. А пока подумаем: с чем высунемся, как будем бороться за новые идеи. И получилось то, что Владимир Осипов назвал философским семинаром. Слегка законспирированным, но без всякой организации. Одни приходили, другие уходили. Кажется, никогда не было более восьми-десяти человек. В старину это называлось «кружок».

Собирались на разных квартирах. Постоянно ходили двое: Володя Осипов и Толя Иванов.

Осипов себя не выдумывал. У него был какой-то нравственный дар возмущения ложью, фальшью. Собственная фигура его при этом мало занимала. По характеру это был боец за права человека. Держался независимо, с достоинством. Иванов, напротив, был совершенно переполнен собой. Тщеславный литератор, он болезненно жаждал славы. Свои опусы Толя подписывал «Рахметов» и требовал, чтобы его называли Рахметовым: при этом подлизывался ко мне (совсем непохоже на героя Чернышевского) и оттирал Осипова на второе место. Оба они были не очень образованы, но у Володи все решало чувство, а Толя философствовал, и его невежество кололо глаза.

...Иногда заходил Саша Орлов, иногда мой старший пасынок Володя. Толковали о социальной структуре, о возможностях общественного движения, о проблемах насилия, о философских альтернативах. Один человек, знавший наш кружок, определил наше умонастроение как анархо-синдикалистское. На самом деле югославский путь был для нас одним из возможных вариантов. Мы обсуждали его просто потому, что опыт рабочих советов уже был. Если бы выплыло что-то другое, мы бы обсуждали что-то другое... Очень активно читались переводы с польского: освобождение от политического контроля в Польше шло вместе с освобождением от идеологического руководства культурой — и это, во всяком случае для меня, было чрезвычайно важно.

...Обсуждались и религиозные вопросы, но не в конфессиональном плане. Скорее, как мировоззренчески-философские проблемы.

В 1959 году ни Осипов, ни Иванов не были националистами. Они хотели свободы для всех. Только Володя — из чувства справедливости, а Толя — скорее из личного чувства непризнанности, неудовлетворенности и со вспышками злобы, как только задето было его тщеславие. От него так и пахло героями «Бесов».

Но все эти мальчики хорошо помнили «дело врачей». Один из них (он потом вошел в «Вече») рассказывал мне, как в 1953 году загонял под парту мальчиков-евреев. Он это рассказывал, каясь. Разочаровавшись в системе, он (и другие) разочаровался и в антисемитизме, который она пропагандировала. Но пропаганда была очень мощной и где-то подспудно в них засела. Коротенькое сообщение 4 апреля ⁵ не могло ей противостоять. Его было достаточно для того, кто втихомолку не принимал чудовищного вымысла, не верил ему. Но кто поверил — тому не помогли разувериться. Многие решили, что врачи просто дали взятку. (Забегая вперед, скажу, что корни наших современных фашистских организаций восходят к антисемитской волне 1953 года, которой не была противопоставлена столь же мощная контрпропаганда.)

...Иногда кто-то из кружковцев выступал с докладом. Помню доклад Толи Иванова о Штирнере, где он пытался доказать, что «Единственный и его достояние» — это как раз то, что нужно нашему свободному духу. Я слушал через пятое в десятое, но именно поэтому не завяз в частностях, уловил главное и на ходу составил план опровержения. Самое трудное было — не обидеть докладчика. Он был чрезвычайно, болезненно самолюбив. Володя Муравьев был менее щепетилен и прямо сказал Толе, что он думает о его философствовании. С тех пор Володя на кружок не ходил.

...В 1958 году я для сектора информации Института экономики реферировал (частично переводил) литературу об экономике социализма. В частности книгу Гензеля ⁶ . Там очень ясно разъяснялось, что вопреки мнению Хайека ⁷ социалистическая система может работать. Только время от времени экономическую заинтересованность надо заменять страхом: кого-то отдавать под суд и отрубать ему голову. И летом 1959 года я стал читать этим мальчикам лекции по экономике социализма, опираясь на серьезную европейскую науку. Четко объяснил им, что все, о чем пишут наши учебники, — собачий вздор, что на самом деле все обстоит гораздо более сложно, что проблема общественной собственности — почти неразрешимая проблема и т.п. Мне самому все это было интересно, а уж тем более этим ребятам, которые могли читать только по-русски.

...Через год я решил изменить условия эксперимента и оставить кружок сам по себе, без моего участия (посмотрим, что ребята сами могут), а раз в месяц встречаться с кем-то одним. И собрался избрать для этого Володю. Мне хотелось сойтись с ним покороче — без Толи. Не тут-то было! Выскочил Толя и предложил в собеседники себя. Я мог бы сказать: нет, целесообразнее, мне кажется, другая кандидатура. Но мелькнула мысль, что это ведь тоже эксперимент — такое выскакивание самого тщеславного на первое место... И стал раз в месяц встречаться с Толей, и он мне говорил про какие-то интереснейшие дискуссии и доклады. Но меня тошнило от его подобострастия. Как-то раз я попытался прямо отговорить его от политической оппозиции. «Зачем, — спросил я его, — вы втягиваетесь в такое опасное дело?» Толя горячо ответил, что задыхается в интеллектуальной пустоте, без хороших книг и т.п. Я посоветовал ему выучить английский язык: в библиотеках множество хороших книг, их не переводят, но читателям выдают. Ответ Толи я запомнил на всю жизнь. Надо представить себе, с каким чувством он воскликнул:

— Но ведь это очень трудно!

Я онемел и минуты три молчал, пока нашел, что сказать. Выучить английский язык трудно, а изменить порядки в России легче? Как он представлял себе политический успех? Вроде удачного дебюта Синичкиной ⁸ ? Главное — чтобы его все увидели, чтобы любовались, а там хоть трава не расти.

...Книга воспоминаний Петра Григорьевича Григоренко ⁹ называется: «В подполье можно встретить только крыс». Конечно, не все подпольщики — крысы. Но подполье раскармливает именно крыс. И если будет успех, если крысы сожрут кота, — что потом делать с крысами?

Общение с Толей Ивановым раз навсегда отучило меня от мысли попробовать подполья. Страх за себя я легко преодолел. Но страх перед крысами, по-моему, не нужно подавлять. Это умный страх. В чем-то он перекликается со страхом Божьим, в котором начало премудрости. Никакая цель не оправдывает средств. Дурные средства пожирают любую цель... Вот это именно разнеслось в воздухе где-то около 1960 года. Среди общего брожения — первое разумное дело: собирание ненапечатанных стихов, по пять штук каждого автора, и тиражирование в тридцати экземплярах. Рассеялось облако страха, и двадцатичетырехлетний Алик Гинзбург раньше, чем я и люди моего поколения, понял, что можно делать, не спрашивая разрешения, пусть немногое, но открыто, не прячась, не занимаясь конспирацией.

Можно легко представить себе восторг, с которым я принял «Синтаксис». Дело было не в одних стихах, которые Алик собирал. Стихи были живые, но главное — обстановка, в которой делался «Синтаксис», — совершенная открытость и свобода от страха.

В его журнале было что-то уникальное, неповторимо личное, невозможное без авантюрного характера, беспечности и организаторского напора Гинзбурга, действовавших в нем как-то бессознательно и непреодолимо.

...В комнатке на шестом этаже, где Алик жил вместе с матерью ¹⁰ , перепечатывала стихи Наташа Горбаневская, здесь почти каждый вечер можно было встретить романтически красивого Юру Галанскова. Он мне напоминал Ленского.

Помню какую-то беседу с ним, когда я говорил, что наше поколение, вероятно, уже ничего не сделает, а его — может быть, и сумеет что-то совершить. Но сойтись с ним тесно я не мог: мне не нравились его стихи, а он, как всякий поэт, относился к этому довольно болезненно.

...Летом 60-го я стал ездить в Лианозово, к Оскару Рабину и другим художникам, работавшим без оглядки на официальные вкусы. И здесь был дух свободы, живой ритм света, переворачивавший вверх дном застывшие стереотипы вместе со стенами бараков, которые на полотнах Рабина шатались и разваливались, уступая место небу, солнцу, ветру.

Между тем кончился контрольный срок, и я зашел на заседание кружка. Присутствовало всего трое: Володя, Толя и какой-то зелененький новичок. Знакомые лица исчезли. Мерзость запустения, исчерпаны были острые темы (коллективизация, финская война), а дальше ничего не получилось. Я понял, что такой кружок без интересного руководителя попадает в тупик. А если такой руководитель есть, целесообразнее устраивать лекции для широкого круга, не называясь тайным кружком. Пересказывать Хайека и Гензеля можно было и без конспирации. Эта литература была не в спецхране (по невежеству наших главлитчиков, не понимавших слова Zentrumverwaltungs wirtschaft [Плановое (управляемое из центра) хозяйство (нем.).]).

...А в «гинзбургятнике» — каждый день поэты, художники, целые толпы людей разных возрастов (больше молодых, но не только), каждый день споры о стихах, о направлениях живописи. Там я чувствовал себя как дома.

...Я еще раз встретился с Володей Осиповым и Толей Ивановым и произнес горячую речь о чувстве жизни. Современная жизнь не хочет повторения старого, поток истории выбрал другое русло, мимо всех замкнутых кружков. Пусть очень немногое можно делать в открытую, — самая скромная, но открытая жизнь помогает обществу освободиться от страха. А это сейчас главное. Люди устали от зацикленности на политике, от политических программ и тактик. Они хотят просто жить. Я посоветовал пойти посмотреть, как делается «Синтаксис», и подумать, что сами они могут в этом роде.

И еще я, помнится, сказал им: «Попробуйте, например, избрать сферой вашей деятельности собрания на площади Маяковского» ¹¹ .

Сам я там не бывал. (Я всегда чувствовал себя сильным в аудитории — не на площади.) Но мне казалось, что им это может подойти.

...Примерно в ноябре 61-го мне позвонили на работу: зайдите такого-то числа в гостиницу «Урал». «Урал?» — переспросил я. «Не повторяйте», — сказал неизвестный джентльмен. Да, в гостиницу, в номер такой-то. Я мог бы и не пойти. Ведь не официальный вызов, не повестка. Но было любопытно: что они обо мне знают? Стоит ли где-то под потолком моей комнаты аппарат для прослушивания?

Разговор вышел из рук вон нелепым. Джентльмен (немолодой, обрюзгший, из старых сталинских кадров) привык только к двум формам беседы: с информатором или с подследственным; он не нашел ничего остроумнее, как спросить меня для начала: «Что вы можете рассказать о настроениях молодежи, в особенности еврейской молодежи?» Я с удивлением уставился на него и ответил: «Ничего» (за кого он меня принимает?). Потоптавшись вокруг да около, подполковник (или кто он там был), наконец, прямо спросил: «Вы бываете на площади Маяковского?» — «Нет». — «А почему? Там очень интересно». Я подумал: если вам надо, чтобы я туда пошел, значит мне этого заведомо не нужно делать, — и ответил: «Жена у меня больная, некогда мне ходить на площадь».

Поговорив с тупицей, я впал в эйфорию. Мое впечатление можно было бы выразить стихом Маяковского: «Вымирающие сторожа аннулированного учреждения». Я ошибся почти так же грубо, как Маяковский, говоря о церкви. Оба учреждения подлежали аннулированию только в интеллигентских головах, а система построена так, что туповатый сталинский кадр, мало на что годный (думаю, Андропов ¹² отправил его на пенсию), — даже этот кадр мог наделать пакостей. И наделал.

Через какое-то время я узнал об аресте Осипова и почувствовал себя остолопом: можно было понять, что против активистов площади Маяковского готовится что-то серьезное, и по крайней мере попытаться сорвать провокацию. А я ничего серьезного не ждал. Я позабыл, что и в царствие кроткое Елисавет всякое случалось. Венценосцы, у которых семь пятниц на неделе, приходят и уходят, а тайная канцелярия остается, и пальцы ей в рот не клади, — откусят.

К несчастью, Володя и несколько других молодых людей, приходивших на сходки у памятника Маяковскому, дали себя спровоцировать на разговоры, что Никиту, дескать, надо убить как поджигателя войны. За это самых горячих схватили и упрятали в лагерь, а остальных напугали и прекратили таким образом сходки (что и требовалось).

Сейчас Осипов возглавляет Христианский патриотический союз ¹³ . Героическая биография вождя этого Союза (две длительные отсидки в хрущевско-брежневских лагерях) обеспечивает ему уважение и в демократических кругах.

КОММЕНТАРИИ

Григорий Померанц. Эксперимент подполья

Текст представляет собой контаминацию из статьи Г.Померанца «Корзина цветов для Нобелевского лауреата» (Октябрь. 1990. №11) и интервью, данного составителю весной 1995.

¹ Муравьева Ирина Игнатьевна (1920–1959) — жена Г.С.Померанца, автор книги «Андерсен» (М., 1959); далее в тексте упоминаются ее сыновья: Муравьев Владимир Сергеевич (р.1939) — в настоящее время литературовед, переводчик, сотрудник ВГБИЛ. В 1950-е посещал подпольный кружок В.Н.Осипова, дружил с В.В.Ерофеевым, перепечатал и сохранил его повесть «Москва–Петушки»; Муравьев Леонид Сергеевич (1941–1995) — художник-реставратор. В конце 1950-х — начале 1960-х завсегдатай многих московских салонов.

² Муравьев Владимир Игнатьевич (1912–1953) — брат И.И.Муравьевой, узник сталинских лагерей.

³ Имеются в виду волнения в Венгрии и Польше в 1956 г.

⁴ «Массовые беспорядки» в Грозном вспыхнули на почве национальной розни, а в Темир-Тау — из-за тяжелых бытовых условий. Во втором случае был организован комитет из восставших рабочих, который вел переговоры с властями. События в Темир-Тау по своим масштабам близки к новочеркасским. См.: Хроника бунтов в СССР от ХХ съезда до смерти Брежнева // Столица. 1991. №4; Община: Независимый вестник конфедерации анархо-синдикалистов. 1992.  40; «О массовых беспорядках с 1957 года...» // Источник. 1995. №6.

⁵ В «Правде» 4 апреля 1953 появилось сообщение МВД СССР об освобождении и реабилитации врачей, а также об аресте «лиц, виновных в неправильном ведении следствия».

⁶ Гензель Карл — немецкий экономист, сотрудничавший с Гитлером.

⁷ Хайек Фридрих фон (р.1899) — английский экономист и философ, противник всякого вмешательства государства в экономику.

⁸ Персонаж водевиля Д.Т.Ленского «Лев Гурыч Синичкин» (1839).

⁹ Григоренко Петр Григорьевич (1907–1987) — генерал Советской Армии, правозащитник, участник Международной Хельсинкской группы. Арестовывался в 1964 и 1969, оба раза отправлен на принудительное лечение в психбольницу. В 1978 лишен гражданства. Умер в США. В 1982 в Нью-Йорке вышла его автобиографическая книга «В подполье можно встретить только крыс» (Журнальный вариант: Звезда. 1990. №1–12).

¹⁰ Л.И.Гинзбург.

¹¹ В.Осипов и А.Иванов (Рахметов) бывали на площади еще до знакомства с Г.Померанцем.

¹² Андропов Юрий Владимирович (1914–1984) — в 1953–1957 посол СССР в Венгрии; в 1967–1982 председатель КГБ СССР; с 1982 Генеральный секретарь ЦК КПСС, одновременно (с 1983) Председатель Президиума ВС СССР.

¹³ Имеется в виду общественно-политический Союз «Христианское Возрождение».