Беседа с директором Института физики Земли АН СССР академиком М.А.Садовским
14 июня 1969 года

Приведенная ниже беседа произошла при следующих обстоятельствах.

Весной 1968 года я в числе некоторых других сотрудников нашего института, а также ряда математиков других научных советских учреждений подписал письмо в защиту математика Есенина-Вольпина, принудительно заключенного в психиатрическую лечебницу по причинам, не имеющим отношения к состоянию его здоровья и вообще к медицине. Это письмо было очень коротким и состояло всего из трех фраз. Вот оно:

Министру здравоохранения СССР Петровскому
Главному психиатру города Москвы
[Енушевскому]
Прокурору города Москвы

Нам стало известно, что крупный советский математик, известный специалист в области математической логики А.С.Есенин-Вольпин был насильственно, без предварительного медицинского обследования, без ведома и согласия его родных помещен в психиатрическую больницу на станции Столбовая (в 100 км от Москвы). Насильственное помещение в больницу для тяжелых психических больных талантливого и вполне работоспособного математика, условия, в которые он попал, тяжело травмируют его психику, вредят здоровью и унижают человеческое достоинство. Мы просим вас срочно вмешаться и принять меры для того, чтобы наш коллега мог работать в нормальных условиях.

Подписи 99 математиков.

Письмо было направлено в три адреса: министру здравоохранения, главному психиатру города Москвы и прокурору (не то Москвы, не то Московской области, точно не помню). Ответа на это письмо ни от одной из указанных инстанций мы не получили, но каким-то неведомым мне образом письмо вдруг обнаружилось в ряде совершенно неподобающих мест, в частности в КГБ, в Президиуме АН СССР и – за границей, откуда передавалось на русском языке некоторыми зарубежными радиостанциями.

Последнее обстоятельство и послужило поводом для «воспитательной кампании» в отношении подписавших письмо лиц, одним из звеньев которой в отношении лично меня и явилась приводимая беседа. Она не была ни первым, ни последним звеном: до нее имели место попытки привести «подписантов» к раскаянию в узком кругу отделов (впоследствии эти попытки были признаны «недостаточными»); после нее – проработка на общем собрании отделения института.

Сама беседа была обставлена следующим антуражем. Все «подписанты» были заранее предупреждены, что такого-то числа в такие-то часы с ними будет беседовать директор института М.А.Садовский, поэтому все они в указанное время должны находиться на своих рабочих местах. Всех нас поочередно через секретаря по телефону вызывали в кабинет директора, и таким образом беседа с каждым происходила с глазу на глаз.

Я не сделал тогда же этой записи, поскольку не счел беседу того заслуживающей. По сравнению с другими мероприятиями того же рода, происходившими одновременно в других академических и неакадемических учреждениях, она выглядела вполне заурядно и относительно благопристойно. Сейчас, спустя примерно год, я по некоторым обстоятельствам изменил свою точку зрения на важность этой беседы и считаю, что она заслуживает того, чтобы стать известной общественности.

При изложении беседы я старался быть, насколько возможно, объективным, избежать какой-либо утрировки и не опустить ни одной существенной детали. Не могу ручаться за текстуальную точность отдельных фраз, за правильную их последовательность, за то, что не упустил некоторых несущественных реплик. Могу ручаться за правильную передачу основной линии беседы и верное отражение ее тональности, за отсутствие существенных умолчаний и за полное отсутствие какого бы то ни было вымысла.

Я (входя). Здравствуйте, Михаил Александрович!

М.А.Садовский (бодрым, вызывающим на откровенность тоном). Здравствуйте. Ну признавайтесь, вы – зачинщик?

Я (подделываясь под тот же тон). Что вы, Михаил Александрович!
(Примечание. Это была святая правда – я не был зачинщиком. Но М.А. этому, очевидно, не поверил. Не знаю, этой ли уверенностью или более благородными мотивами объясняется, что ожидаемого мной вопроса – «Так кто же, в таком случае?» – не последовало. Вопрос о зачинщике был исчерпан.)

М.А.Садовский (пригласив меня садиться, совершенно другим голосом, монотонным и без всякого выражения – как выяснилось позже, эту тираду он повторял всем «подписантам», а я был вызван одним из последних). В тысяча девятьсот таком-то году, еще при жизни покойного президента Кеннеди, Центральному разведывательному управлению Соединенных Штатов Америки была выделена конгрессом США сумма в один миллион долларов для проведения подрывной деятельности против Советского Союза и других стран социалистического лагеря. На эти деньги устраиваются провокации, вербуются и засылаются агенты, ведется пропаганда... (Далее дословно не помню. Суть сводилась к тому, что мы, подписавшие письмо, проявили недостаток бдительности и оказались на поводу у международного империализма.) Вы понимаете это?

Я. Нет, не понимаю.

М.А.Садовский (устало). Но ведь я же вам все объяснил….

Я. Михаил Александрович, ведь мы с вами все же ученые...

М.А.Садовский. Но-но, вы демагогией не занимайтесь!

(Не знаю, почему его оскорбило мое упоминание о том, что «мы все же ученые». Впрочем, это была единственная вспышка гнева, весь остальной разговор проходил в безупречно корректном тоне.)

Я. Видите ли, я хотел сказать, что не вижу никакой связи между долларами ЦРУ и письмом, направленным в защиту человека, подвергнутого тяжелой и необоснованной акции, письмом, направленным не куда-нибудь, а в советские государственные органы. Инициатива письма зародилась среди советских математиков, ценящих талантливого ученого Есенина-Вольпина и обеспокоенных его судьбой, а отнюдь не среди агентов империалистических разведок.

М.А.Садовский. Но ведь письмо попало за границу.

Я. Да, письмо попало за границу и в другие места.

М.А.Садовский. Не думаете ли вы, что в том, что письмо попало за границу, была провокация?

Я. Да, очень возможно, что это была провокация….
(Примечание. Здесь мы, очевидно, говорим на разных языках. Говоря о провокации, М.А. подразумевает, естественно, провокацию ЦРУ, я – провокацию других органов и с совершенно с другой целью. Понял ли М.А. эту разницу, не знаю; думаю, что понял, но сделал вид, что не понял.)

М.А.Садовский. Не кажется ли вам, что вам следовало предусмотреть такую возможность и крепко подумать, прежде чем подписывать письмо? Ведь вот подписывая денежный документ, вы подумали бы. Не кажется ли вам, что в том, что письмо попало за границу, есть и ваша личная ответственность?

Я. Нет, не кажется. Я могу отвечать за письмо, пока оно находится в моих руках. После того как оно переслано адресату, я не могу нести ответственность за его судьбу.

М.А.Садовский. Но вот ведь многие математики оказались не такими, как вы: им предлагали подписать письмо, а они отказались. Как вы думаете, почему?

Я. Думаю, просто боялись.

М.А.Садовский (с иронией). Стало быть, вы считаете себя очень храбрым?

Я. Я не считаю себя очень храбрым, мне кажется, что я просто поступил, как естественно нормальному человеку. Но некоторые люди почему-то боятся.

М.А.Садовский. Стало быть, вы храбрее академиков Колмогорова и Александрова: они не подписали этого письма.

Я. Им было бы и нелогично его подписывать, они еще раньше подписали другое письмо, от них двоих, по тому же поводу. Коллективное письмо и появилось на свет из-за того, что на письмо академиков Колмогорова и Александрова не последовало никакой реакции.

М.А.Садовский. А знаете ли вы, как работает империалистическая разведка? Известно ли вам, что в тот же вечер, когда мама Есенина-Вольпина обратилась к Колмогорову и Александрову с просьбой о письме, к кому-то из них с запросом об этом письме позвонили из Парижа?

Я. Нет, об этом факте я не знал. Но если так, то я вообще не вижу, какой ущерб мог быть нанесен Советскому Союзу нашим письмом. Такой ущерб мог заключаться только в том, что факт заключения в психбольницу Есенина-Вольпина просочился за границу. Но из вашего сообщения следует, что он просочился за границу еще тогда, когда письма даже в проекте еще не существовало.

М.А.Садовский (к моему изумлению, этот простой логический оборот его на минуту приводит в смущение). Но ведь письмо передавалось по «Голосу Америки» и использовалось для пропаганды против Советского Союза.

Я. Выступление Келдыша на пленуме МК тоже передавалось по «Голосу Америки» и использовалось для пропаганды против Советского Союза. Считаете ли вы Келдыша за это ответственным?

М.А.Садовский. Но выступление Келдыша передавалось в выдержках, а ваше письмо зачитывалось полным текстом.

Я. Выступление Келдыша было длинным, а наше письмо состояло всего из трех фраз. Там просто нечего было сокращать.

М.А.Садовский. Ну, видимо, мне не удастся вас убедить.

Я. Видимо, не удастся.

М.А.Садовский. Ну что ж, до свиданья.

Я. До свиданья. (Обернувшись в дверях.) Еще раз могу вас заверить, что я подписал письмо в здравом уме и твердой памяти.

Как видно из текста записи, беседа была скорее вялой, чем острой. Как обвинение, так и защита действовали довольно слабо и не использовали многих очевидных ресурсов. Так, не был задан фигурировавший впоследствии на собрании вопрос: «Почему вы не верите советским органам здравоохранения, признавшим Есенина-Вольпина сумасшедшим?» К чести М.А.Садовского отмечаю, что не было никаких вопросов из области сыска типа: «Кто дал вам на подпись это письмо?», «Откуда вам известно о письме Колмогорова и Александрова?», «Знаете ли вы Есенина-Вольпина лично?» И такого, например, вопроса: «Подписали бы вы письмо, если бы знали, что оно попадет за границу?» – тоже не было задано. Мое впечатление (может быть, и ошибочное) было, что М.А.Садовский выполнял возложенную на него функцию с явной неохотой и без всякого энтузиазма. Но следует признать, что и мной в ходе этой беседы не был пущен в ход основной моральный аргумент защиты: что в конечном счете ответственность за любые последствия лежит на инициаторах акции против Есенина-Вольпина, а не на ком-нибудь ином. Таким образом, беседа эта не могла кого-либо в чем-либо убедить, да, по-моему, на это и не претендовала. Но для будущих поколений она может представлять интерес именно своей дикостью и нелепостью, характерными для нынешних «воспитательных мероприятий».