Мария Петренко-Подъяпольская

Записки жены

Самое дорогое, что осталось у меня после ухода из жизни в 1976 году моего мужа Григория Подъяпольского, – это память. Она материализована в нашей дочери Анастасии, в ее семье, наших внуках, которых он не знал, но которые знают о нем, в Ирине Кристи, в наших родственниках и друзьях, с которыми было общее прошлое, протянувшее свои ростки в настоящее, в нашей общественной деятельности, в стихах и прозе Григория Подъяпольского, в его научной деятельности, которая тоже играла значительную роль в его жизни.

Мою жизнь можно разделить на два периода: жизнь до встречи с Гришей и жизнь вместе. Жизнь вместе продолжается и по сей день.

Главной целью книги является публикация материалов, автор которых сам Г.С.Подъяпольский. Я и написавшие свои воспоминания наши общие родственники и друзья иллюстрируем Время.

В моей части воспоминаний нет жесткой конструкции. Они страдают незавершенностью в связи с тем, что процесс воспоминаний продолжается.

Мы встретились

50-е годы для нас с Гришей – это не только годы образования нашей семьи, но и годы формирования духа нашего общего дома, хранительницей очага которого я продолжаю быть и по сей день. Мы оба вышли из мира непреходящих ценностей, существовавшего в России и во все периоды развития коммунистической системы. Гриша называл этот мир катакомбным.

В начале лета 1952 года я устроилась работать в Центральный геофизический трест Министерства геологии СССР. Ехать пришлось на исследование трассы Главного Туркменского канала в экспедицию, которая базировалась в Каракумах, в оазисе Ильялы, тогда называвшемся поселком Ленинским.

Я сняла комнату в казахском доме. Дом пустовал, рядом стояла большая юрта, в которой жили хозяева. Впрочем, я видела только хозяйку и кучу ее детишек, с которыми у меня установились вполне дружеские отношения. Платила я исправно, ночевала не так часто, ибо в основном жила в войлочной палатке на территории гравиметрической съемки за 135 километров к северу от Ильялы. Хозяина я не видела, он был в отъезде.

В комнате, которую я снимала, у меня стояли раскладушка, стол, стул, чемодан со шмотками, куча обуви и коробка с продуктами. Спать я пристрастилась во дворе: выбирая между соседством жившей там верблюдицы и духотой в доме, я предпочла свежий воздух. Очень скоро мы с верблюдицей поняли, что можем сосуществовать, и вполне дружелюбно поглядывали друг на друга. Я приходила поздно, выволакивала свою раскладушку во двор, забиралась в спальник и под аккомпанемент дыхания и жвачных звуков верблюдицы засыпала, чувствуя себя защищенной в общем-то в не очень привычной обстановке пронзительной южной ночи. Пронзительными были и вой цикад, и жар, исходящий от перегретой за день земли, и свет, текущий от луны, и звуки, издаваемые ночными птицами и мелкими животными, снующими вокруг.

Неожиданно приехал хозяин дома. Он был против того, чтобы в их доме жил посторонний. Хозяйка плакала и жестами объяснялась мне в любви, но поделать ничего не могла. Все осложнилось еще тем, что моя хозяйка не знала русского языка, а я – ни казахского, ни туркменского. Пришлось мне идти спать к двум женщинам-геофизикам. Они работали на несколько месяцев дольше меня, жили в центре поселка в цивильном доме, в комнате при клубе. Наутро я устроила большую стирку-мойку и с наслаждением плескалась в воде, которая на базе партии была привозной и ценилась если не на вес золота (золота у нас ни у кого не было), то на вес страха, что она кончится, и того, что нас ждет тогда. Еще я наслаждалась одиночеством и отсутствием какой-либо ответственности за все, что происходит и может произойти, – чудное чувство.

Вдруг что-то скрипнуло в сенях, и я увидела двух мужчин, проходящих в соседнее большое помещение – клубный зал. Я отправилась за ними. Это были завхоз и незнакомый мне светловолосый мужчина – худой, с тонкими породистыми чертами лица и очень голубыми глазами. Едва ответив на мое приветствие, они продолжали обсуждать возможности поместить в зале сколько-то столов и людей. Я молча наблюдала. А вот когда они сунулись в комнату, в которой жили мои хозяйки и ночевала я, я взорвалась. И нелицеприятно объяснив, что лезть в чужой дом без хозяев не только неприлично, но и преступно, не пустила их туда. Почему я это сделала, не знаю. Ситуация была вполне штатной и легко объяснялась формулой: «производственная необходимость».

Прошли месяцы. Я нашла для себя и еще одной девочки-коллектора, которая попросила меня взять ее жить с собой, вполне приличную квартиру – и не частную, а принадлежащую местным властям. Там было куда больше удобств, чем в казахском доме, и мы туда переехали. Лето кончилось – с ним и полевые исследования. Вовсю шли камеральные работы – обработка и освоение полевых материалов. Все исполнители разных методов трудились над интерпретацией картины изменения и сопоставлением различных геофизических полей. На работе все общались, а по вечерам ходили в гости. У нас с Любочкой (моей подшефной) тоже бывали гости – милые, но не всегда воздержанные.

Однажды мы с Любочкой, посоветовавшись с нашими наиболее постоянными посетителями, вывесили большой плакат: «Долой безинтеллектуальные пьянки!» и на другом листе объявили принципы, которым должны были подчиняться и хозяева и гости дома: пить спиртные напитки в рабочее время категорически запрещается, любители поесть обязаны сами приготовить еду и после застолья вымыть посуду. Мы приглашали всех, кто хочет, играть в шарады – разделить с нами эту нашу шарадоманию.

Экспедиция была большая, около тысячи человек. Инициативных было много, затравка подействовала. В это примерно время нашим постоянным гостем стал Гриша Подъяпольский – тот самый светловолосый мужчина, которого я когда-то выгнала из клуба, где тогда жила.

И выяснилось, что нам очень интересно общаться. Он был образованней меня, больше читал и шире думал, однако объекты обдумывания так часто совпадали, что мы только ахали от удивления. И объекты сопереживания тоже оказались общими. Мы обсуждали события прошлых лет и наших дней. И еще неисчерпаемой темой была поэзия. Гриша знал множество стихов и эмоционально читал их, я же слушала не уставая. У меня не было такой богатейшей памяти, но вкус к стихам был всегда.

Наступила холодная среднеазиатская зима и прошел удивительно веселый праздник – Новый, 1953 год. В январе Гришу срочно вызвали с материалами в Москву. Инициатором проекта – канала, по которому сырдарьинская вода потечет не в Арал, а в Каспий, – был великий Сталин. Мы исследовали трассу будущего канала и давно понимали абсурдность подобного сооружения. Где-то впереди маячила необходимость обосновать эту абсурдность, но это предстояло делать потом. Спасительное «потом» иногда пробегало мурашками по коже, а пока работали.

Жизнь без ежедневных разговоров с Гришей потускнела, но я крепилась, и если бы не всеобщее сочувствие и желание меня поддержать, мне бы, наверное, было легче смотреть на то, что между нами было, как на полосу замечательную, но ограниченную во времени и пространстве. Молва связала наши судьбы воедино до того, как это сделали мы сами.

Очень скоро выяснилось, что все камеральные работы переводятся в Москву. Все паковали свои наработки, и я тоже. Запакованные ящики отправляли нам вслед. И когда я была уже в Москве, выяснилось, что в привезенных материалах не хватает моего, мною написанного, секретного отчета. Начался переполох: телефонные разговоры, телеграммы. Через три дня после начала паники я вылетела в Туркмению и… прилетела одновременно с «мальчиками в полушубках»: ГБ отследило наш переполох и прислало оперативников.

Отчет я отыскала сразу по прибытии: в сейфе, в который я его и положила, «чтоб не забыть»! Вечером, как и положено в таких случаях, обмыли благополучный исход. Один из оперативников, выпив, рассказал нам, что был-де в его жизни случай, когда его ударил зэк, а он спустил ему, никому не доложил. Как видно, гордился. Я слушала, кивала головой и на всякий случай молчала.

Еще произошел забавный случай. Перед отъездом из Москвы я получила письмо из бухгалтерии экспедиции с требованием заплатить крупную сумму, порядка 2000 руб. Оказавшись в экспедиции, я сходила в бухгалтерию, и выяснилось, что не я им, а они мне должны 3000, а также и самолетный билет оплатили. Такие дела. И еще я своими глазами увидела начало весны в Каракумах. Февраль там весенний месяц. Почки налились и зазеленели дымкой, травяные ростки ползут из всех пор, все зверюшки оживились и суетятся, а воздух, как нектар, – плывет над пустыней, живой и удивительно, непривычно свежий.

Естественно, я сообщила домой и в трест, что все хорошо, и дала себя уговорить остаться здесь еще на неделю.

И вот прилетела в Москву. В аэропорту меня встречал инженер по электроразведке Юра Бычков-Поморцев. По его осунувшейся физиономии я поняла, что мои близкие не очень надеялись на благоприятный исход моей одиссеи. Мне стало стыдно за те несколько дней, которые я там благодушествовала, легкомысленно наслаждаясь пустыней. Времена были настолько маразматические, что ждать можно было всего и всегда: еще не стих приступ борьбы с космополитизмом, бушевал захлеб по «делу врачей», шли расправы с лучшими специалистами в медицине, распространялись слухи о «предательстве в промышленности». Госбезопасность работала с размахом.

Юра самоотверженно опекал моих, особенно мою маму, с которой очень подружился, и эта дружба длилась до самой ее смерти. Он и сейчас дружит со всем нашим семейством.

Гришу я увидела только на следующий день. После работы он зашел за мной, и мы пошли не в сторону Новогиреева, куда все устремлялись на электричку, а к шоссе Энтузиастов. В каком-то сквере сели на поваленное дерево. Гриша был бледен и сдавленным голосом сообщил: «Я уже сказал жене, что ухожу из семьи. Что у меня есть ты. Она просила не делать этого еще два года, что ты скажешь?»

Я ответила очень эгоистично, что готова ждать его из экспедиции, из тюрьмы, откуда угодно судьбе, но не от другой женщины. Да, у Гриши на ту пору уже была семья.

Все взаимоотношения с миром внешним Гриша решал сам, категорически меня от них отстранив. К марту мы «легализовались», объявив о своем союзе родителям, родственникам, друзьям.

Двадцать три года мы пробежали вместе, а потом произошло страшное: у Гриши случился инсульт, и он ушел из жизни. Четверть века я без него, но с ощущением, что мы все равно вместе.