ДВОРЖЕЦКИЙ Вацлав Янович, год рождения — 1910. Арестован в ноябре 1929 г. (ст. 58-11, 12; срок — 10 лет), места заключения — УСевЛОН (ж/д Пинюг-Сыктывкар, Вайгач), СЛОН, ББК (Медвежья Гора, Туломстрой); освобожден в апреле 1937 г. Повторный арест — осень 1941 г. (ст. 58, ОСО; срок — 5 лет), места заключения — Омские ИТЛиК; освобожден в 1945 г. Умер в 1993 г.

МЕДВЕЖКА

Карелия. Город Медвежьегорск. 1933 год. Здесь Управление ББК НКВД — Беломоро-Балтийского комбината. «Центральная усадьба». Город сам по себе маленький, а «усадьба» — это огромная территория, застроенная конторами, складами, мастерскими, бараками, кухнями, каптерками, банями, особняками начальства и... зданием ТЕАТРА. Настоящий, большой, удобный театр. Великолепно оборудован — сцена, зал, фойе, закулисные службы — все! И труппа настоящая. Большая, профессиональная. Директор, главный режиссер, администраторы, режиссеры, актеры, певицы, артисты балета, музыканты, художники — все заключенные. И зрители все заключенные.

Правда, два первых ряда отгорожены — для вольнонаемных и две ложи боковые — для начальства. Никакой охраны, никакого конвоя! «Свободная», образцовая центральная усадьба и строгий режим!

Актеры живут в отдельном бараке, все вместе. Актрисы отдельно, в женской зоне. Порядок образцовый. За любое нарушение режима или карцер, или перевод на общие работы. Движение по территории запрещено. Можно в организованном порядке направляться на работу — в театр и обратно.

Питались в бараке. Комендант назначал дневальных, которые вместе со сменными дежурными приносили в котлах еду и тут же раздавали ее. Утром, днем и вечером. И хлеб дежурные приносили — пайки. Потом в столовой ИТР было выделено место и время «для кормления артистов». На общую поверку не выходили строиться — дежурный по лагерю сам заходил в барак и всех пересчитывал.

Общаться с вольняшками — строго запрещено. Контакты с заключенными других бараков — только по служебной необходимости под ответственность бригадира (режиссера), с разрешения коменданта.

Забора или проволочной зоны не было. Охрана и контроль за выполнением режима были мало заметны, но организованы исключительно четко. Были и группы бараков в закрытых зонах, с вахтами и охраной. В баню ходили тоже организованно, по графику.

Главное начальство (Министерство культуры) — КВО, представитель которого всегда присутствовал на репетициях. На репетициях также всегда присутствовал представитель «третьей части» — уполномоченный НКВД.

В бараке для актеров, где помещались до ста человек, проживали также работники редакции газеты «Петровка». Среди них литераторы, философы, ученые. Особено запомнился художник Гельмэрсен Василий Васильевич, бывший библиотекарь царя, маленький, худенький старичок, лет 90, всегда улыбающийся, приветливый, остроумный, энергичный. Когда-то — почетный член разных заграничных академий, магистр, доктор-филолог, свободно владел всеми мыслимыми иностранными языками, потрясающе знал историю всех времен и народов, мог часами наизусть цитировать главы из Библии, декламировал Державина, Пушкина, Блока и еще вырезал ножницами из черной бумаги стилизованные силуэты из «Евгения Онегина»: Татьяна, Ольга, Ленский... с закрытыми глазами! Находился в лагерях с 1918 года.

Привлекать кого-либо для работы на сцене можно было только с разрешения коменданта лагеря на основании ходатайства режиссера и отношения инспектора КВО. Декорации к спектаклям строились отличные, костюмы шились настоящие, добротные, по эскизам художника. Освещение, как в любом столичном театре, под руководством специалистов высокого класса. И все остальные атрибуты, как то: звонки, гонг, занавес, увертюра и прочее — все настоящее, как в театре.

Строгий директор театра, Кахимзе, жил отдельно в бараке ИТР и питался в столовой. Репертуар, план работы, снабжение, командировки, состав труппы, поощрения, взыскания — все в его руках.Директор мог любого актера отправить в бригаду на общие работы, мог ходатайствовать о разрешении на свидание с родными, разрешить отправить лишнее письмо на волю (позволялось не более одного письма в два месяца). Обратиться по поводу снижения наказания или досрочного освобождения работника театра (это могло касаться только зэка, осужденного по бытовым статьям. К 58-й статье никогда никаких льгот не применялось).

Разве что сам начальник Управления ББК, Раппопорт лично, при свидетелях, давал указание снизить срок заключения какому-нибудь главному инженеру. Каковы были окончательные результаты — неизвестно, но впечатление это производило очень сильное. А что касается «социально близкого элемента», то есть воров и проституток, то Раппопорт очень часто приказывал освободить «ударника труда», «ударницу великой стройки» как исправившихся досрочно. Об этом сразу же выпускались «молнии», а газеты «Перековка» и «Заполярная перековка» помещали портреты «стахановцев», которые вчера сознательным трудом заслужили свободу. «Родина простила их! Пусть все берут с них пример! Труд — дело чести!» И в театре на концерте воспевали это событие.

На строительной же площадке инструктора КВО устраивали митинг. Выступали «освобожденные» и по бумажке читали пламенные речи, вроде: «Я всю свою жизнь воровал, из тюрем не вылезал, и вот, спасибо Советской власти, спасибо товарищу Сталину, которые научили меня честно трудиться и стать полезным человеком. Я решил остаться в своей родной бригаде еще на месяц, чтобы доказать всем гадам — врагам народа, — что никакие их вредительства не помешают нам, рабочему классу, успешно выполнить и закончить великую стройку коммунизма, наш родной Беломорканал! Я призываю всех не терять бдительности и разоблачать вредителей, которые и здесь притаились и хотят сорвать наши планы. Да здравствует товарищ Сталин! Да здравствует наш начальник стройки, товарищ Раппопорт!»

Разрешения на свидания с родными были обычным явлением для бытовиков и уголовников — их выдавал комендант, а для 58-й статьи — исключением. Требовалось разрешение высшего начальства. Но все же свидания были. В специальном двухэтажном доме — «гостинице» — останавливались приезжие, и туда приводили заключенных на час, на сутки, на неделю — в зависимости от разрешения.

К артисту оперетты Армфельду приезжал на свидание из Ленинграда Юрий Михайлович Юрьев, знаменитый актер Александринки. Он пробыл целую неделю в доме свиданий. В барак актеров ему не разрешалось входить. Армфельда ежедневно уводили на свидание. Кажется, и спектакли Юрьев не посещал. Все знали, что он здесь, но никому не удалось с ним повидаться, а Рахманов, Сворожич и Литвинов были с Юрьевым хорошо знакомы. И Алексей Григорьевич Алексеев, художественный руководитель, тоже хорошо знал Юрия Михайловича.

Алексеев жил в общем бараке, питался тоже вместе со всеми, но часто получал посылки из Москвы и выделялся одеждой и поведением. Интеллигентный, деликатный, умный и талантливый режиссер.

Обычно жители актерского барака мало разговаривали о статье и сроке. Известно было, что ни воров, ни убийц среди актеров не было. Была статья — 58-я, и срок 10 лет, а оттенки личного дела — формуляра — не играли никакой роли. Все судимы Особым совещанием, все в одинаковом положении, а «пункты» не имеют значения. Пункт 6 — шпионаж, 8 — террор, 10 — агитация, 11 — организация, 12 — недонесение. Была еще просто 58-я — «разложение армии и флота» — в быту это именовалось короче: гомосексуализм. В театре эти люди не отличались от остальных, только, пожалуй, терпели больше от иногда встречавшихся ухмылок и бестактных намеков.

В общем, надо признать, что все были дружны от того, что занимаются любимым делом.

Часто приходилось выезжать с концертами на отдаленные участки. Автомобилей не было, отправлялись поездом в Беломорск, Сегежу, Сосновец и даже в Кемь, хотя там уже не канал, а перевалочная база, лесобаза. В поезде ехали без конвоя, в сопровождении опера, и вообще все вокруг как будто свободные, но зэков видно издалека: стриженые, худые, воняют серой. В поезде контроль и проверка от Мурманска до Петрозаводска беспрерывно, не прошмыгнешь, а в сторону, в любую — сплошь лагеря — куда деваться?

Урки уходили. Их ловили, били, возвращали. 58-я, если кто ушел — поймали, расстреляли, портрет повесили — предостережение. А тем, кто рядом с бежавшим на нарах лежал, — карцер, изолятор, следствие, добавка к сроку, за «содействие», за «недонесение». Боялись. Друг за другом следили... Из бригады убежал — вся бригада в карцер! Ответственность! Порядок.

Горький приезжал, Алексей Максимович. В этот день баланда была без гнилой капусты и постели в бараках прибрали. А он и не ходил никуда. На митинге, на строительстве выступил, тут же у последнего шлюза, у Повенецкого залива. Плакал. От умиления... Слышно было плохо... Говорил о великом энтузиазме, о преобразовании природы, о капиталистическом окружении, о социалистическом соревновании, о том, что труд облагораживает. Актеры декламировали «Буревестника», все кричали: «Слава Сталину!»

Не приходил Горький и в театр, говорили, что уехал в Апатиты, или на Соловки... А в театре для него была подготовлена специальная программа: отрывок из «Матери», «Егора Булычева», «Песни о Соколе». Потом эта программа шла и без Горького. Во вступлении говорилось: «Посвящается великому пролетарскому писателю». И всегда полный зрительный зал орал: «Ура Горькому!»

Хороший был зритель, непосредственный. Надо было видеть это «вавилонское столпотворение». Многие вообще впервые в театре. Все возрасты! Все статьи уголовного кодекса!

Идет спектакль «На всякого мудреца довольно простоты». Зал бурно реагирует. С невероятным энтузиазмом поддерживает Глумова! Свист, хохот, взрывы хохота. Чудесный зритель!

Театр наш еще был как бы придворным. Очень часто приезжали зрители — начальство из ГУЛага, правительство, комиссии разные, корреспонденты, и даже иностранцы бывали. Начальство ББК демонстрировало все «достопримечательности», в том числе и главную — театр. Для представительства актеров одевали соответствующе, и все выглядело «комильфо»! Вот репертуар конца 33-го — начала 34-го года, неполный. Репетировали «Интервенцию» и «Разлом», кроме того концерты симфонического оркестра, вокал и дивертисмент.

В марте 1934 года из состава труппы была сформирована культбригада, во главе с бывшим режиссером МХАТа 2-го Игорем Аландером, для отправки на новую стройку ББК — Туломскую гидроэлектростанцию. Так начался новый театр — театр на Туломе. «ТуТЭкс», как его называли актеры, «Туломская Театральная Экспедиция».

ТУЛОМА

Тулома — река на Кольском полуострове, недалеко от Мурманска, станция Кола, поселок Мурмаши. Стройка в сорока километрах от поселка, дороги нет.

Первое впечатление — много людей. Очень много! Сотни тысяч. Строят бараки, живут в больших палатках, расставленных повсюду. Солдатские походные кухни, вагончики для прорабов и начальников, только что выстроенный большой дом для начальника лагеря. Все это на изрытой, издыбленной почве из валунов и пней, в ущелье огромном, среди скал и редких сосен, у холодной, быстрой реки. Строится лагерь.

Первое лето целиком прошло на строительстве жилья и клуба. Работали все. Но требовались выступления культбригады для поднятия духа. Было кое-что из готового репертуара: чтение, баян, пение, гитара, а кое-что срочно нужно было готовить «на местном материале».

Для подготовки давали сначала один день в неделю, а потом два дня. Писали и репетировали в палатке, «материалом» снабжал инспектор КВЧ. Выступали на открытом воздухе, на временно построенной эстраде, если погода позволяла. Лето. Заполярье. Светло долго.

К зиме уже перебрались в барак, и клуб был готов, но холодно ужасно! Зрители сидят в бушлатах, в шапках, топают ногами — греются. Пар от сотен дыханий и дым от плохой печки поднимается к потолку, туман в зрительном зале, и слабые лампочки светят робко, как в бане. На сцене света никакого — горят какие-то лампы, но все равно ничего не видно.

Давали как-то водевиль. Актриса в открытом платье отморозила соски (нарывы потом были). Температура на сцене до 20 градусов мороза (на улице минус 35 и вьюга!).

А завтра на работу, в котлован, скалу ковырять, тачки возить. Мороз, вьюга, полярная ночь, костры для освещения и обогрева. Грузить, возить — еще терпимо, двигаешься, согреваться можно, а вот бурение — очень трудно. Сидишь, держишь в руках бур-долото (это длинный такой метровый прут стальной, шестигранный, как лом, заточенный на конце). Держишь в рукавицах, конечно, вертикально, а партнер большой кувалдой ударяет по этому буру, а ты поворачиваешь, а он ударяет. Руки цепенеют. Потом ты вычерпываешь специальной «ложечкой» из дырки пыль, и опять бей дальше, пока дырка не станет глубиной пол-метра. Это так делали «урки» в скале, чтобы потом туда аммонал заряжать и взрывать. На следующий день опять все сначала.

Глубокий котлован для «водосброса» делали два года. А потом стало трудно вывозить отвалы. Тачка тяжелая, мостки узкие, в одну доску, — соскочит тачка, перевернется, и ты за ней... А тут еще норма: учетчик все отмечает, если норма не выполнена — пайку полную не получишь. У актеров была норма — полнормы. И работали только три, а то и два дня в неделю (вот радость-то!).

Рабочих очень много в котловане — муравейник! На третий год обвал случился. Несколько тысяч людей под обломками остались, полгода потом откапывали, вынимали по кускам. Объяснили зэкам коротко: «Вредители!» И еще: «Великие дела без жертв не обходятся!» Расстреляли главного инженера, пригнали новый этап и работа пошла!

Первый год, пока не было клуба, вывозили культбригаду на соседние лагпункты, на гастроли. Однажды были в Кеми. Только что привезли эшелон людоедок с Украины. Дикие, полупомешанные женщины разных возрастов, худые или распухшие, мрачные, молчаливые. Рассказывали, что они съедали своих детей. И якобы рассуждали так: «Или мы все помрем, или я выживу и опять рожу...» Много их привезли, вагонов двенадцать.

Там, в Кеми, из культбригады пропал гитарист. Через два часа нашли его в женском бараке. Его изнасиловали. И на Туломе «чудеса» творились. То девку обнаружат повешенную на ветке за одну ногу, юбка завязана на голове, то парень на чердаке голый, живот вырезан, тряпками набит, завонялся.

В карты урки проигрывали, «наказывали», даже квартиру начальника лагеря однажды проиграли. Никакая охрана не помогла — ночью квартиру начисто обокрали. И проститутки «работали», никакой комендатуре не угнаться, никакой карцер не помогал! Одна девка как-то готовилась на волю, решила «подработать». Устроилась в мужском туалете, брала за «удар» пятьдесят копеек или пачку махорки. Когда ее забрали — уже было десять пачек махорки и пятнадцать рублей денег!

Вот в такой веселой обстановке работал театр — ставились спектакли. И тепло в клубе стало, хотя зрители по-прежнему сидели в зале одетыми. Освещение наладили. Прибавилось много талантливых людей — музыканты, художники, литераторы, актеры. Примерно раз в два месяца выпускали новый спектакль, повторяли старые, которые долго держались в репертуаре и пользовались большим успехом: «Чужой ребенок», «Чудесный сплав», «Платон Кречет».

Большую помощь театру оказывал начальник строительства ГЭС — Сутырин Владимир Андреевич. Система ББК была, конечно, основным рычагом в вопросах организации строительства Туломской ГЭС, но начальник на месте — это главная фигура, от него зависит вся тактика. Надо признать, что Сутырин был исключительной личностью! Коммунист с 1919 года, после гражданской войны, где командовал дивизией, он вместе с Авербахом возглавлял РАПП. Писатель, поэт, драматург, личный друг Киршона и Афиногенова, родственник Ягоды, он был направлен в органы НКВД на «Великие стройки коммунизма». Можно себе представить, как он относился к театру. Всегда присутствовал на сдаче спектаклей вместе с уполномоченным НКВД и начальником КВЧ, а иногда появлялся и на репетициях. Всегда чувствовалась его поддержка. Хотя обращаться к нему лично было запрещено. Только с заявлением через начальника КВЧ.

Ставили спектакли один раз в неделю, иногда два раза, а концерты и отдельные выступления в бараках давали почти ежедневно. В лагере существовала система «соревнования и ударничества»... «Премии» победителям присваивались в виде продуктовой передачи или нового «вещдовольствия» — ботинки, гимнастерка, бушлат. Культбригада принимала участие в награждениях и поощрениях. Вручали «грамоты», «книжки ударника», заносили фамилии на «красную доску», помещали портрет на «доску передовиков». В газете «Заполярная перековка» помещались сводки выполнения плана, успехи «передовиков-ударников», результаты соцсоревнования. В общем, все, как на воле!

В театре траур. Погиб Игорь Сергеевич Аландер, руководитель театра. Покончил жизнь самоубийством — бросился в водосброс. В декабре 35-го. Было ему 32 года. Талантливый, умный, красивый, чудесный человек! Все любили его. В Москве у него осталась семья — жена и сын. Вроде вначале были письма, а потом — большой перерыв. Наконец он получил известие, что жена от него отказалась, развелась, вышла замуж и переменила фамилию сыну.

Главным режиссером стал Горлов Николай Иванович — профессиональный режиссер и драматург. Вольнонаемный. Но жил со всеми тут же, в лагере, только в другом бараке. Поставил несколько удачных спектаклей, актеры относились к нему с уважением, но Аландер остался в сердцах навсегда. А накануне еще горе постигло: всем, которые по 58-й статье, прибавили срок, то есть сняли зачеты. Это решение правительства было принято, как объяснили, в ответ на «выпады классовых врагов», после убийства товарища Кирова в декабре 1934 года.

Тогда ни много, ни мало — по два года прибавили! Аландеру, Дворжецкому, Волынскому, Пелецкому. Некоторым по году прибавили, кое-кому по полтора. Когда рисуешь в воображении картины будущей жизни, ночи не спишь, дни торопишь — вдруг вызывают тебя к уполномоченному! Конечно, на свободу! Бегом! Готов обнять весь мир!

— Здравствуйте!

— Распишитесь.

— Где? Тут? — расписался. — Что это?

— Прочтите.

«Решением правительственной комиссии... снять зачеты... пересмотра срока заключения... Апреля 1937 года...» — ничего не понял. Понял. Сердце ледяное — еще два года.

— Проходите. Следующий!

Вот так. Шесть лет прошло. Работал, ждал, надеялся. На Вайгаче два года адского труда были все же оплачены тремя годами зачетов. И тут, в Заполярье, были зачеты — день за полтора. Где же все эти вымученные, выношенные, высчитанные месяцы, дни, годы?.. Еще два года! Постой, но не четыре же, значит, что-то все же осталось?! Надо идти работать. А то кто-нибудь «стукнет» — и остальные зачеты снимут.

Хорошо, что театр есть. Я сам хочу остаться в этом театре, в кругу своих товарищей, актеров, которые находятся в одинаковом со мной положении. И хорошо, что не хуже, что не на общих, что можно заниматься любимым делом и помогать тысячам заключенных преодолевать тупость лагерной жизни, сохранить или обрести достоинство, не превратиться в скотину.

Надо работать.

«ВОЛЯ»

1937 год. «Густо» прибывают этапы. Начинается новая «волна». Тревожно, непонятно, слухи разные: «Освобождающихся — возвращают, не будут освобождать 58-ю статью, опять сроки добавляют, снимают зачеты».

Господи! Ни сна, ни пищи! День! Час! Минута! Годы!

Наконец вызывают:

— С вещами на волю!

Уже не веришь. Нет, не может быть!

Да...

Расписался. Получил ПАСПОРТ пятигодичный! Деньги, паек на четверо суток... (Я же говорил, что я счастливый!). Еще расписался. А это что? «Минус сто» — нельзя, значит, жить в больших городах, вблизи границ, вблизи морских портов, в промышленных центрах... А где жить? Там, где пропишут.

Билет выдали до Киева. Поехал...

ЛЕНИНГРАД, МОСКВА, КИЕВ, ИРПЕНЬ. Дома! Отец... Мать... Сосны вокруг усадьбы. Выросли как! Я их сажал двенадцать лет назад.

Господи!!! Я — дома!.. Вот мои рисунки киноартистов: Мэри Пикфорд, Глория Свенсон, Гарри Пиль. Коллекция бумажных денег, книги, книги... Потрогать, прикоснуться. Отец, старый почему-то, а ведь ему, кажется, нет и 70 лет.

Свобода! Непривычно совсем, совсем... Значит, можно идти, куда хочешь! Пошел! Пошел по дороге, пошел полем, лесом, ложился в траву на спину, глядел на вечное, синее небо, на живые, тающие облака. Вставал, опять шел, шел вперед, без цели, без охраны, без конвоя, без надзора, без разрешения!..

Вечером мать сказала мне почему-то шепотом: «Тут, когда тебя еще не было, приходили какие-то, спрашивали». Вот он, знакомый холодок под ложечкой! Без прописки ведь. Без охраны...

В Киеве начальник Управления культуры сообщил, что в театре не будет для меня места. В Белую Церковь поехал. (Сто километров от Киева, там разрешена прописка). Предложил себя в театр. Рады. Пошли в НКВД выяснять. Выяснили. Можно, но... но отвечать за меня режиссер не хочет... у него семья... В Ирпене, в мое отсутствие, опять приходили.

Уехал в Барышевку. Устроился работать слесарем в весо-ремонтную мастерскую. Через месяц хозяйка, где я снимал угол, отказала. Приходили из милиции.

Вернулся в Ирпень. «Сыночек, уезжай! Тут все время о тебе спрашивают. Весь Ирпень знает, что ты вернулся. Спрашивали, где ты, а я не знаю».

Уехал в Харьков. Там сестра в Институте физкультуры училась, жила в общежитии. Пошел к начальнику Управления культуры.

— Актер нужен?

— Конечно! Я вас сейчас познакомлю с директором и главным режиссером хорошего театра.

Позвонил по телефону: «Я хорошего актера вам нашел. Приходите!»

Пришли. Директор Чигринский, режиссер Мальвин.

— Очень хорошо. Можете поехать на гастроли?

— Куда угодно!

Поехал. Выглядело так, будто меня рекомендовал начальник Управления культуры! Меня ни о чем не спрашивали. А я не говорил.

Рабоче-колхозный театр N 4 (РКТ-4). Работаю!!! Дебальцево, Донецк. «Анна Каренина», «Слава». Зарплату получаю! Живу. Родителям не пишу. Они знают, что я в Харькове, у сестры. Мать уже не плачет. У нее там внук, Леопольдик, ему пять лет, и бабушка сердце целиком отдала ему — утешение. Слава Богу!

Прошел месяц. Забрали того, кто меня рекомендовал. Меня пригласил директор: «Откуда вы?» Я рассказал все. «Ради Бога, уезжайте! Получите за две недели вперед и уезжайте!»

Уехал под Москву, в Заветы Ильича, там жила моя двоюродная сестра, она меня приютила. Подрабатывал на дачах. Крыши, заборы ремонтировал, дрова пилил.

Однажды ткнул пальцем в географическую карту СССР, метил повыше и поправее. Попал в Омск.

В Омске меня прописали. Приняли в ТЮЗ, хотя я все о себе рассказал. Уже в декабре я декламировал на избирательном участке:

Мы знаем людей и видим дела,
А правду — мы сердцем чуем.
За Сталинский Путь, прямой, как стрела,
Мы все как один голосуем!

Из Заветов Ильича я получил письмо. Оказывается, и там уже спрашивали.

В Омске, в театре я много работал. Женился. В Омске родился мой сын, Владислав. В Омске ко мне хорошо относились, но... дружить со мной было непохвально, что ли, и небезопасно... Я ничего не афишировал, но и не скрывал. В анкетах писал: «Соцпроисхождение — дворянин. Судимость — Особое совещание ОГПУ, статья — 58, срок — 10 лет». Это тебе не Герой Соцтруда, не орденоносец, а «недостреленный классовый враг». А здесь объявили «обострение классовой борьбы».

Уехал в Таганрог. Погреться захотел. Год я работал там, успешно! Вызвали в милицию, перечеркнули паспорт и приказали, как «нарушителю закона», выехать из города в течение двадцати четырех часов. Погрелся! Оказывается, город стал режимным! А ведь был режиссером и героем в театре! Ну что ж, спасибо, что не посадили... Все!

Уехал обратно в Омск. ТЮЗ, Театр Драмы. Опять интересная работа, успех, любимая семья, возможность родителям помогать. Перспективы! И вдруг — война! Получаю повестку: «Выехать из города в течение сорока восьми часов». В театре возмущается руководство — репертуар под угрозой срыва: «Идите, хлопочите! Просите, чтобы не выселяли!» (а сами не хлопочут — как бы чего не вышло!). Ну, написал я заявление с просьбой разрешить остаться в театре. Я все, мол, осознал, исправился, больше не буду...

Через три дня меня забрали. Статья 58-я, «Особое совещание». Разнообразие только в сроке. Там было 10 лет, тут — 5.

АРЕСТ

Осень 1941 года. Война, радио, газеты, беженцы, ограниченный паек, пустой рынок. Родители и сестра в Киеве, связь потеряна... А в театре — чудо как хорошо! Работы много, занят во всем репертуаре: «Мой сын», «Фландрия», «Уриель Акоста», «Кутузов», «Ночь ошибок», «Парень из нашего города», «Весна в Москве». Новые, прекрасные партнеры — Вахтеров, Ячницкий, Лукьянов. Вахтанговский театр — в нашем здании. Режиссеры — Симонов, Дикий, Охлопков. Спектакли идут через день: у них «Кутузов» — у нас «Кутузов», у них премьера «Много шуму из ничего» — у нас премьера «Ночь ошибок». И кружок самодеятельности, и дома дел полно. Туся — балетмейстер в театре и Доме пионеров. Владику два года.

Днем пришли. Трое. Я ребенка купал в тазике. Велели сесть на стул в стороне, стали обыск делать. Мокрый мальчишка плачет. «Разрешите ребенка одеть!» Пришла теща, унесла Владика на кухню. (Теперь я увижу его только через пять лет...). Во время обыска разбросали все книги, забрали письма родителей и фотографии жены. В обнаженном виде. Я сам фотографировал ее, у меня был «фотокор». Много было разных снимков, но взяли эти. Я протестовал: «Вы не имеете права! Это личное, интимное, никого не касается!»

Потом следователь, в компании со своими помощниками, разглядывал эти снимки, обмениваясь впечатлениями. Я не мог дать ему по морде — был пристегнут к стулу. Я только плакал от беспомощности. И помню это! Помню за все время, за все годы мук, пыток, боли — помню и не прощу.

И все равно я был свободен! Все равно! Несмотря на решетки, стены, допросы, ложные обвинения, угрозы, пытки! Я все время искал и находил в себе возможность смотреть на все это чуть-чуть со стороны, видеть «мизансцену», «диалог», «развитие действия», ощущать себя в «предлагаемых обстоятельствах»! Это правда! Я все детально вспоминаю и тщательно анализирую все, что анализировал тогда!

И жил. Жил независимо от того, разрешалось мне или не разрешалось жить. У меня ведь был уже многолетний опыт. Возможно, многое сегодня может показаться смешным и даже нелепым, например, владение средством самоубийства...

Заключенный в тюрьме, естественно, лишен свободы. Заключенному не дают и в тюрьме чувствовать себя свободно: отбирают ремень, подтяжки, срезают металлические пуговицы, отнимают шнурки от ботинок, сохраняют круглосуточное освещение, постоянно обыскивают. Это все делается для того, как ни странно, чтобы лишить заключенного возможности покончить с собой. А теперь представим себе, что удалось (это невероятно!) припрятать где-то, допустим, в рукаве, в манжете рубашки, лезвие бритвы! А? Это создает ликующее чувство независимости! Это ощущение безграничной свободы!

Мне самому удалось кое-что припрятать в манжете рубашки. На ботинках когда-то были металлические крючки, за которые шнурки задевались. Один случайно остался. Я его вынул, выпрямил, наточил на цементном полу, спрятал и стал независимым! Я — что? Очень хотел умереть? Отнюдь! Я хотел жить. Но я не хотел, чтобы это зависело от кого-то.

Я много двигался — пять, десять километров в день отмерял. Работал обязательно. Например, штопал носки. Занятие? О! Это была сложная и интересная процедура. Во-первых, нужно было найти и сохранить «иголку», то есть подходящую рыбью кость. В супе кости попадались часто, но не всегда нужные. Нитки добыть из того же носка, распустив немного верхнюю часть. Носок надевался на деревянную ложку, затем «иголкой» делаем дырочку в нужном месте, откладываем иголочку, берем нитку, ровным прямым кончиком вдеваем ее осторожно в дырочку и протягиваем. Потом то же самое проделываем в обратную сторону. И еще... и еще... много раз. А потом поперек плетеночку-клеточку сооружаем. Наконец, после многих исправлений и переделок, классическая штопка готова!

Когда через полгода, после окончания следствия и объявления приговора Особого совещания — 5 лет лагерей — перевели меня на пересылку, я сразу сыграл роль старосты и, не без усилий, конечно, «захватил власть». Устроился на столе (с двумя помощниками под столом!) — единственном месте, где можно было лежать, а все остальные сидели на полу, спина к спине, как обычно. Правда, через десять дней, когда меня вызвали на этап в числе еще сорока человек, а потом через два часа вернули по недоработке — то ли транспорта не хватило, то ли конвоя не было, — «власть» в камере уже была захвачена, и уже я сидел на полу неделю, пока следующим этапом не угнали, наконец, в колонию.

Процесс следствия не был таким жестоким, как когда-то. Даже «разговорчики» допускались. Следователь «снисходил» до того, что рассказывал о событиях на фронте, в частности, о разгроме немцев под Москвой. И вдруг зачитывал мне показания моих друзей актеров. Все без исключения осуждали и оговаривали меня: «...Он говорил, что в Германии выдают по сто грамм масла, а у нас, мол, и этого нет», «он говорил, что наше бездарное командование не сумело организовать оборону», «...как Сталин допустил неожиданное нападение фашистов», «...говорил, что на базаре картошки не стало.»

Помню, одна только Надя Сахарных, актриса ТЮЗа, сказала про меня хорошее. Следователь издевался: «На! Читай! Любовница твоя, что ли?» И «пришивал» мне «распространение пораженческих слухов» и «агитацию против Советской власти». А я удивлялся, что показания Сахарных оставили в деле. Я бы не оставил. Зачем?..

Страшно было во время следствия только одно: окно за спиной следователя. Стул, стол, следователь, а за спиной его большое окно. Серый дом НКВД возвышался как раз напротив сада Дома пионеров. А в саду — домик, а в домике — окошко, а в окошке — свет... Это мой дом. Это мой свет. Там Владик... Я его только что купал в тазике...

Господи! Я вынесу и эту пытку! Надо жить! Обязательно надо жить!

ОМСКИЕ ИТЛиК

1942 год. Лагерь. ОЛП-2. Знакомая картина. Такие же бараки, нары... Такие же проверки, разводы, отбои, шмоны. Такая же пайка и баланда. Тесно, грязно, холодно, голодно. Общие работы: разгрузка железнодорожных вагонов, рытье котлованов под фундамент зданий, строительство овощехранилищ, дорог, насыпей, прокладка канализационных труб.

В лагере много немцев, прогульщиков, «расхитителей». Действовал указ от седьмого восьмого. Указ, по которому за собирание колосков после уборки урожая давали десять лет! Нужны были дармовые рабочие.

В лагере — лозунги: «Все для фронта!» А хлеба по 200 грамм давали. Баланда — вода и капуста. Пухли от голода. Очень много «отходов»: пеллагра и цинга косили людей, не успевали вывозить мертвых. Стали «актировать» — доходяг на волю отпускать, а они двигаться не могут! Ничего — лишь бы за ворота...

Выходит, бывало, колонна на работу мимо разрушенного овощехранилища, где остатки гнилой картошки белеют в темноте высохшим крахмалом, все уставились с жадностью на «продукт», смельчаки — один, другой — бросаются, подбирают эту гниль, запихивают в карманы, в рот, а в них стреляют — «Назад!»

Лагерь недалеко от города, гудки заводов слышно. Развод рано — темно еще. Пересчитали, пропустили через вахту. «Стройтесь по четыре! Следуй!» Пошли. Слякоть, дождь. Куда сегодня? Неизвестно. Молча идут. Шлепают шаги, тяжелое дыхание, кашель...

И вдруг из темноты далекий женский голос: «Ко-о-ля-я!» И еще один: «Ива-а-ан!» Идущий впереди поднял голову, приостановился: «Ой... Мария! Она...» А там: «Ива-а-ан! — Маша-а! — Прекратить разговоры!» Пошли дальше шлепать по грязи... Кончилось «свидание». А все еще доносится: «Ива-а-ан!.. Ко-оля-я!.. Же-еня-я!..»

Пришли. Тут будка-сторожка стрелочника, печка, уголь есть, тепло. Охранник разрешил заходить погреться. Ведро нашли, воду. Собачонку мужики принесли. Заманили — «Тютя! Тютя!» — приласкали, погладили и... убили. Просто — головой об рельсу. Ободрали и в ведро! Пятеро — один варит, остальные работают по очереди. Соли достали у стрелочника. Сварили, съели впятером все, и бульона полведра, без хлеба съели. Как все завидовали им! А что? Вареными собаками, говорят, туберкулез лечат. А голодные зэки что хочешь съедят! Зеки — тоже люди...

Всего месяца четыре пришлось мне побывать на общих работах. В качестве чертежника меня направили в мастерскую Туполева. Там десять человек было. Два конвоира водили нас ежедневно в какую-то пустую контору, где мы чертили разные детали по указанию приходившего к нам изредка бесконвойного инженера.

От лагеря пять километров, двух-трехчасовая прогулка была очень полезной. На месте мы сами варили себе суп из продуктов сухого пайка, никак не могли уложиться в норму и съедали за пять дней все, что нам полагалось на десять. Но утреннюю и вечернюю кашу нам давали в лагере, хлеб тоже. Жили.

Туполева мы не видели ни разу, фамилию инженера-конструктора не помню, помню инженера Оттэна, который тоже заходил к нам. Он был из ЦАГИ и уже пятнадцать лет находился в заключении, а в омский лагерь прибыл недавно. Три месяца я работал чертежником, пока не организовал культбригаду.

Центральная культбригада создавалась постепенно. КВЧ иногда в клубе проводила мероприятия (клуб был). Приказ ли какой надо было зачитать, доклад ли сделать, это всегда должно было заканчиваться художественной самодеятельностью.

Однажды я выступил с чтением Маяковского. Меня Кан-Коган, начальник КВЧ, похвалил. Я ему предложил подготовить программу к Октябрьской годовщине. Был на неделю освобожден от работ, подобрал исполнителей, составил программу и начал репетировать. Иван Туляков — баянист, Виталий Банных, Лида Тарасова, Шешин — вот ядро будущей культбригады. После нескольких удачных выступлений последовал приказ начальника Управления о создании ЦКБ под руководством «з-к Дворжецкого В.Я.»

Нас освободили от общих работ, выделили отдельный барак, новое обмундирование, разрешили подбирать людей из всех новых этапов, составить репертуар, план работы, все утрясти, согласовать и действовать! Нас хвалили, поощряли, премировали, опять хвалили и, конечно, интенсивно эксплуатировали, посылали на «гастроли» во все лагеря и колонии омского Управления.

Выступления проходили с успехом, нас везде ждали. Мы выступали в бараках, в цехах, на строительных площадках, в поле во время сельхозработ, в клубах, на разводах. Я постепенно все больше и больше влезал в организацию быта и положения заключенных. Они это чувствовали и ценили. Я, признаюсь, всецело увлекся этой работой, абсолютно отключился от того, что нахожусь в заключении. Я верил, я видел, что культбригада, что я, что мы помогаем преодолевать чувство безнадежности, чувство неволи.

Лагерь преобразился за два года! Были созданы два образцовых барака, проведено электричество, получено постельное белье, уложены кирпичные печи. Построен еще один больничный барак. Появились медикаменты и врачи. Лучшим рабочим на разводе стали выдавать молоко и дополнительный хлеб. Ежедневно играл оркестр, я обращался с речами: «Друзья! Товарищи! Наши сыновья, братья, отцы сражаются на фронте, кровь проливают, защищая Родину! Мы своим трудом обязаны помочь... Мы заключенные, это — горе, но помните, что самое страшное горе — это война! Наши родные на воле тоже голодают, но трудятся и отдают все свои силы, помогая Красной Армии громить врага... Солдаты наши там, под пулями, а мы тут, в безопасности... Труд, только труд поможет нам облегчить положение!»

Со временем культбригада окрепла и расширилась. Нам помогал начальник КВО и главный бухгалтер Управления Мазепа, который фактически создал струнный оркестр народных инструментов. В этом я совершенно не разбирался, но все же выучился играть на домре-альте. Работали мы, повторяю, очень много. За один только первый год существования нашего коллектива было проведено двести пятьдесят выступлений в клубах разных лагпунктов и, пожалуй, столько же в бараках, в поле и на стройплощадках.

Мне была разрешена переписка раз в месяц и передача раз в месяц. Жена передавала мне книги и эстрадные миниатюры. Свидания не было ни разу. Мучительно было постоянно чувствовать свою беспомощность, зная, что они голодают, что Владик болеет. Что жена, уходя на работу, запирает ребенка на ключ, что однажды он съел мыло, что он плохо одет, что в квартире не топят. Мальчику уже пять лет! Мне удалось тут сшить ему два костюма. Матросский белый — брючки, френч с погонами, фуражка с «крабом». И красноармейский — защитные бриджи, гимнастерка с погонами, пилотка со звездочкой, сапожки брезентовые и даже золотая звездочка Героя. Дело в том, что нам шили униформу, материала было много и портные с удовольствием выполнили мою просьбу. Труднее было передать все это по назначению. Рискуя, помог мне сам начальник КВЧ, Кан-Коган.

Всю жизнь помнятся честные, добрые дела начальников моих, которые часто с риском для жизни обнаруживали свои благородные качества. Эрки Иванович Корвелайнен, начальник производства в Котласе, фактически спас мне жизнь, освободив от штрафного изолятора в пинюгском лагере, после моего неудачного побега. Александр Николаевич Дицкалн, начальник лагеря на Вайгаче, вызывал меня якобы для допроса, а сам читал мне стихи, поил меня вкусным чаем и играл со мной на бильярде. Сутырин Владимир Андреевич, начальник Туломского строительства, Кан-Коган в Омске, Софья Петровна Тарсис, инспектор КВЧ...

Гусарова Мария Васильевна, инспектор КВО, не только постоянно снабжала нашу бригаду литературой, материалом, не только была нашей заступницей в трудные минуты жизни, но и выполняла отдельные поручения и просьбы частного характера, но всегда безопасные для нее. Нельзя забывать, что лагерный режим запрещал всякую связь вольнонаемных, в том числе и начальства, с заключенными по пятьдесят восьмой статье.

---

В культбригаде не было плохих людей. Люся Соколова — поэтесса, актриса, много писала частушки, репризы. Десять лет ей выдали за стих: «Сталин — это тень, перекрывающая солнце над Россией...»

А бывший редактор «Омской правды» (фамилию не помню)! Обнаружил я его в очередном этапе, больного, опухшего, почти слепого (очки потерял). Зубы выбиты, грязный, заросший — кошмар! Три месяца мы его откармливали, отмывали, лечили, одевали. Почти человеком стал... Отличный журналист! Десять лет — Особое совещание. Он, видите ли, утверждал, что пакт с Германией был ошибкой.

А Пигарев Василий! Талантливейший человек! Инженер. Десять лет — Особое совещание. С 1937 года сидел в разных лагерях. Мастер на все руки, музыкант, композитор, механик, изобретатель, актер. Когда я освободился, он остался в качестве руководителя.

Матвей Фридман. Музыкант, великолепно играл на саксофоне, дирижер нашего оркестра. Получил пять лет за то, что однажды неосторожно вздохнул: «Ой! Когда это кончится?..»

Марыся Войтович, польская актриса, в 39-м году приехала в Ленинград навестить родственников, застряла, так как началась война. Была сослана в Ишим, а оттуда — в лагерь на десять лет за то, что сочувствовала интернированным польским солдатам. Научилась разговаривать по-русски. Великолепная актриса, певица, очаровательная женщина.

Был у нас еще прекрасный скрипач из оркестра Эдди Рознера. Громов, прекрасный исполнитель старинных романсов, бас. Коля Есин, артист цирка, Надя Горбачева, Мицкевич, Шешин, Лида Тарасова, Ваня Туляков — душа коллектива, баянист, талант, сочинитель, трудяга неугомонный! Виталий Банных сочинял и исполнял клоунады, участвовал в спектаклях, играл на домре. Кроме этого Виталий был художником: оформлял наши концерты, рисовал программки, писал лозунги, плакаты, «молнии». Таня Сугробова, Петровская, Корчагина, Маша Шкабура...

Но лагерь есть лагерь. Мы постоянно находились под наблюдением оперуполномоченного и коменданта. И в карцер нас сажали за нарушение режима, и обыск устраивали нередко, и в этапы отсылали, и на репетициях торчали. Все было. После отбоя и нам не разрешалось передвигаться по территории, задерживаться в клубе, женщинам — находиться в мужском бараке.

Я как-то собрал всех и читал им «Принцессу Грезу» Ростана.

Люблю мою грезу прекрасную,
Принцессу мою светлоокую,
Мечту дорогую, неясную,
Далекую...

Слушали ребята, плакали... Ворвались оперативники и забрали всех женщин в карцер. Был еще случай во время концерта. Я, в качестве ведущего, объявил: «В зрительном зале находится мой друг Саша Акчурин. Сегодня у него день рождения. Я посвящаю ему свое исполнение стихотворения Максима Горького “Песня о Соколе”».

О смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью...
Но будет время — и капли крови твоей горячей,
Как искры вспыхнут во мраке жизни
И много смелых сердец зажгут
Безумной жаждой свободы, света!..

Меня тут же, после концерта забрали в карцер на пять суток! Ведь Саша Акчурин — враг народа! Особое совещание, статья 59-я, срок 10 лет. А я ему:

Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом
Всегда ты будешь живым примером, призывом гордым
К свободе, к свету!

Даже начальник лагеря Бондарчук не смог меня освободить — пять суток! Хорошо, что срок не добавили.

Уже потом, когда наша бригада окрепла, освоилась с обстановкой, появился «дядя Клим», который вскоре стал не только самым популярным номером, но превратился в «клич», что ли, стал защитником, «символом правды». К «дяде Климу» обращались за помощью, угрожали «дядей Климом», ждали его вмешательства и поддержки. А это был раешник, сочиняемый мною на местные острые темы — каждый раз заново. Обычно в самом финале выступления я вынимал из кармана бумагу и говорил: «Вот опять получил письмо от дяди Клима!» И уже в зале аплодисменты, визг, смех. Начинаю читать:

Здравствуйте, дорогие братцы зэки!
Все мы люди, все человеки.
Кланяюсь вам, всем ворам, прачкам и поварам,
Бывшим колхозникам, бывшим рабочим
И всем преступникам прочим!
Желаю вам скорее выйти на свободу,
Там осталось уже мало народу,
Почему-то все подряд
Попасть к нам в зону норовят.
Плохо, видать, там люди живут,
И думают, что лучше тут.
Я думаю — понятно вам,
Что плохо живется и тут, и там.
Война замучила! Четыре года...
Кончится война — будет свобода!
Выходит — надо стараться
Помогать с фашистами драться.
Кто как может, пусть поможет,
Все годится, лишь бы победы добиться!
А я вот слыхал, что Петрова бригада
Считает, что работать совсем не надо.
Мы, мол, и так, ей-богу, работаем очень много.
Два раза копнули лопатой
И уже бегут за зарплатой!
Правда, у вас нету зарплат,
Зато кругом блат,
И на кухне кантуются ребята
По причине блата,
И в хлеборезку тоже
Только свой устроиться может
И своему же поможет!
Иной научится по фене ботать
И кричит: «Я не дурак!
Все равно мне, где работать,
Лишь бы не работать.
Проживу и так!»
А вот семеновцы из второй колонны
Выгрузили цемента сорок четыре тонны
И кирпича три вагона.
Молодцы, вторая колонна!

Со временем мифический «дядя Клим» превратился в реальное лицо — в меня. Меня стали называть дядей Климом, письма мне писали, с жалобами ко мне обращались.

После того, как я освободился, культбригада еще полгода продолжала работать, а потом постепенно рассыпалась.