Б.И.Беленкин
(Москва)

ФИЛОСОФИЯ УБИЙСТВА

В Центральном архиве ФСБ хранится рукопись «Философия убийства или Почему и как я убил Михаила Романова». Эти 429 страниц машинописи целиком составляют первый из трех томов следственного дела Мясникова, заведенного на него в 1945 г.1
Гавриил Ильич Мясников (1889—1945) принадлежит к особой породе людей. Их выделяют: непредсказуемость поступков, импульсивность, фанатичная вера в удачу, богатая фантазия, прожектерство, смелость, решительность, жестокость, эгоцентричность, любовь к внешним эффектам, мифотворчеству, политиканству, склонность к перемещениям в географическом пространстве, к отмене устоявшихся нравственных норм...2 Речь идет об авантюристах. (ХХ в. внес свои коррективы в черты классического авантюриста  — в его деяниях стало много больше крови...)
Жизненную канву Гавриила Ильича изложить в виде биографической справки весьма сложно, почти невозможно.
Родился в Чистополе в бедной многодетной семье. Окончил четыре класса ремесленной школы. В 1905-м едет в Мотовилиху и поступает на знаменитый пушечный завод. В Мотовилихе, где прожил в общей сложности не более четырех с половиной лет, начал он свою революционную деятельность, вступил в РСДРП(б), участвовал в «эксах» и вооруженном восстании, там же его избили до полусмерти казаки и первый раз арестовали. Первый побег — в 1908 г. Далее — череда арестов, побегов, переездов по чужим документам. С 1914 до марта 1917 г. Мясников отбывает заключение в Орловской каторжной тюрьме, где окончательно формируется его мировоззрение (одновременно с голодовками, пытками и избиениями идет процесс усиленного самообразования). Весной 1917 г. он возвращается в Мотовилиху и сразу же занимает заметную позицию в местной партийной и советской иерархии. Мясников — организатор убийства вел. кн. Михаила Александровича (осуществлено в ночь с 12 на 13 июня 1918). После падения Перми (декабрь 1918) некоторое время находится на фронте (комиссар дивизии). Пик партийной карьеры — пост председателя Пермского губкома (1920). Тогда же начинаются его идейные расхождения с «генеральной линией». Оппозиционная активность периода 1921 — начала 1922 г. заканчивается исключением из партии. После нескольких недель на посту замдиректора Мотовилихинского завода его арестовывают, но двенадцатидневная голодовка протеста приводит к освобождению. Живя в Москве без права покидать город, продолжает оппозиционную деятельность. В мае 1923 г. — снова арест, и после некоторого раздумья, куда выслать — в Минусинск или Берлин, ОГПУ останавливает свой выбор на последнем. В Берлине Мясников не сбавляет политическую активность и сходится с местными «левыми». Между тем в Москве ОГПУ активно разрабатывает дело «Рабочей группы», почти ничем не проявляющей себя (оппозиционная организация, по сути — партия, которую еще весной 1923 г. пытался создать Мясников). В сентябре арестовано свыше двадцати человек. В октябре основной этап следствия закончен. В начале ноября Мясникова заманивают в Москву и арестовывают. Длительная голодовка протеста, попытка самоубийства, полный отказ от участия в следствии — все это заканчивается трехлетним тюремным сроком, по отбывании которого ему дают новый, такой же. Но вскоре почему-то, зная склонность Мясникова к побегам, заменяют тюремный срок ссылкой в Ереван. Оттуда он и бежит в Иран (ноябрь 1928). После пребывания в иранских и турецких тюрьмах (благодаря усилиям возникшего в Германии «Комитета помощи Мясникову» турецкие власти отменяют приговор — четыре года тюрьмы) он получает въездную визу во Францию. Первые годы в эмиграции Мясников пытается играть политическую роль среди местных «левых», но суд по поводу кражи у него рукописей (1931), провал ряда начинаний, арест и угрозы высылки из Франции (1934) сводят его политическую деятельность на нет. До конца 1930-х он занимается любимым делом — пишет трактаты, разоблачающие предательскую политику и идеологию Сталина, Троцкого, Бухарина и других бывших и настоящих советских лидеров3. Единственный источник дохода во Франции — физический труд на разных (как правило, небольших) предприятиях. Во время оккупации страны его арестовывают, и в течение года он находится в концлагерях. Совершив очередной побег, до освобождения Парижа союзниками Мясников живет по чужим документам. С 1929 по 1936 г. он неоднократно обращается в советское представительство с просьбой разрешить ему вернуться в СССР. (Скорее всего, все эти обращения, исключая, может быть, последнее в 1939 г., занимали какое-то свое место в игре, которую он вел против политического режима в СССР.) В конце 1944 г. советское представительство сообщило Мясникову, что наконец такое разрешение получено, и в январе 1945-го он возвращается в Москву. Последовали арест, девятимесячное следствие, суд и расстрел — 16 ноября 1945 г.
Мемуары Мясникова, хранящиеся в архиве ФСБ, написаны в 1935 г. в небольшом городке Куломье недалеко от Парижа. В 1940 г. их автор нанес визит в советское посольство и передал консулу Л.Тарасову (он же — Василевский) объемистую папку. Об этой встрече Тарасов поведал в 1966 г. со страниц журнала «Огонек»4. Из его слов выходило, что после падения Парижа мемуары были переправлены в советское посольство в Берлине, где их сожгли в день нападения Германии на СССР. Свидетельство Тарасова до последнего времени оставалось единственной доступной информацией о судьбе мясниковской рукописи.
Если верить Тарасову, посетивший его Мясников передал ему некую рукопись и, среди прочего, заявил: «В этой папке мои воспоминания, вернее, описана вся моя жизнь. В ней не хватает только сегодняшнего дня и моего разговора с вами<...> Увидите, себя я не очень оправдываю, других не слишком обвиняю»5. Из показаний Мясникова на следствии в 1945 г. видно, что в том же 1940 г. (если он не путает даты) рукопись «Философии убийства» была им послана Сталину.
В справке на Мясникова, составленной в НКГБ СССР 5 октября 1944 г., когда решался вопрос о «возвращении» нашего героя в СССР, сказано следующее: «Перед войной 1939 года Мясников явился в советское консульство в Париже<...> он передал письмо на имя тов.Сталина и рукопись подготовленной им к изданию на французском языке книги»6.
В другой, почти идентичной справке, составленной 29 декабря 1944 г., эта фраза была продолжена: «<...> которая была написана в критических тонах, в духе рабочей оппозиции и недоверия к вождям ВКП(б). Рукопись эта в день нападения Германии на Советский Союз вместе с другими документами была уничтожена в Берлине»7. Ср. у Тарасова: «Я взял его объемистую рукопись. Однако отправить ее в Москву мне не удалось, и она была уничтожена со всей дипломатической почтой в первый день войны, 22 июня 1941 года в Берлине»8.
На допросах в 1945 г. Мясников сообщал: «<...> в это время [1938] мной была закончена работа над книгой по вопросу перерастания буржуазной революции в социалистическую: »Хроника рабочего движения в Мотовилихе". Должен оговориться, что в этой книге я не допускал никаких выпадов против ВКП(б)"9. На другом допросе он заявляет: «<...> до 1938 года я продолжал писать книги, направленные против Советского Союза<...> когда после мюнхенского соглашения я увидел тучи, сгустившиеся над СССР, я не писал более этого и не критиковал СССР <...> я прошу прочесть мою рукопись »Философия убийства...", где Вы не увидите ничего антисоветского. Эту рукопись в 1940 году я послал Сталину"10.
В описи изъятия личных вещей и документов, подготовленной перед составлением «обвинительного заключения», среди прочих рукописей фигурирует некий «печатный материал на иностранном языке на 352 листах»11 (уничтоженный впоследствии вместе с большей частью других мясниковских рукописей). Все изложенное не позволяет однозначно судить о существовании, кроме «Философии убийства», других значительных мемуарных текстов Мясникова.
На допросах Мясникова «Философия убийства» ни разу ему в вину не ставилась. Тем не менее к делу ее все же приобщили. Хотя на фоне других «компроматов» из мясниковского архива «Философия убийства» — текст абсолютно невиннейший (те страницы, которые фигурируют в качестве обвинительного материала, выбраны наугад и абсолютно ничего крамольного, в отличие от некоторых других фрагментов рукописи, не содержат), кто-то и зачем-то решил рукопись сохранить (может быть, для единственно возможного читателя — И.В.Сталина).
Текст воспоминаний разбит автором на пять «глав» (по смыслу — частей), которые, в свою очередь, делятся на главы (главки?). Непосредственное отношение к теме убийства вел. кн. Михаила Александровича имеют только две части — вторая и четвертая. Первая часть знакомит читателя с «местом действия» — Мотовилихой, «большевистской крепостью на Урале», и повествует в основном о событиях зимы 1917/1918 гг. Третья часть («Самопроверка», 172 с.) выполняет в повествовании роль классического отступления и кроме отрывочных воспоминаний о пребывании автора в Орловской каторжной тюрьме в основном содержит интеллектуальное и мировоззренческое «меню» Мясникова. То, что автор пометил как «глава V», является по существу эпилогом.
Жанр «Философии убийства» — воспоминания-размышления, иначе, «исповедь убийцы». Не записка, составленная по тому или иному поводу (например по просьбе Истпарта или Общества политкаторжан), не некий описательный отчет, лишь фиксирующий (как правило, по памяти) свои (чужие) действия в конкретном событии, а нечто более масштабное, более личностное. В «Философии убийства» автором ставится и по мере возможностей (способностей) разрешается глобальная задача: изложить всю полноту аргументов, побудительных причин, в том числе сугубо психологических, приведших некогда его, автора, к определенному решению, поступку, в совокупности вынудивших его «сделать то, что он сделал». Мясников реконструировал весь комплекс своих внутренних переживаний, другими словами, заново пережил ситуацию. В мемуаристике указанный жанр встречается крайне редко. Тем больший интерес вызывают сохранившиеся немногочисленные образцы и особенно те тексты, которые создавались в расчете на публикацию.
Сюжетная сторона дела такова. Мясников в марте 1917 г., выпущенный на свободу февральской революцией из Орловского централа, возвращается в Пермь, где вскоре становится председателем Мотовилихинского совета. В Пермь же в середине марта 1918 г. высылается из Петрограда, а точнее из Гатчины, бывший великий князь Михаил Александрович. Сперва под надзор местных властей, затем в качестве свободно проживающего. Мясников, случайно узнав, что в центре Перми, в лучшей гостинице, с секретарем и челядью проживает Михаил Романов, глубоко задумывается — ему непонятна подозрительная либеральность и центральных, и местных властей по отношению к ссыльному. То, что Михаила надо ликвидировать, — для него очевидно. Но как?
«Это надо сделать так, чтобы и голову контрреволюции снять, и Советскую власть оставить в стороне. Если будет нужно в угоду контрреволюции, в угоду буржуазии Запада, в целях избежания столкновений найти виновника, ответственного за этот акт, то я предстану перед судом, и возьму на себя всю ответственность, и скажу, почему и как я это сделал. Это единственный путь<...>
Но как делать? Если пойду в «королевские номера» и просто пристрелю Михаила, то?.. Кто поверит, что я, член Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, действовал самостоятельно, без предварительного обсуждения с верхами? Не поверят. Будут шуметь, кричать, и вместо того, чтобы убрать эту падаль с дороги революции, может получиться, что труп Михаила будет превращен в баррикаду мировой буржуазии<...> Но как бы ни решать эти вопросы, опасность осложнений есть. Приму это за установленный факт. Но есть и опасность от того, чтобы оставить в живых эту пакость. Итак: убивать опасно, а не убивать еще опаснее. Что же делать, как быть? А что, если бежать? Да, взять да и убежать<...>"12
Кстати, оборот «бежать» столь полюбился Мясникову, что, описывая в другом тексте свои мытарства по «советским» тюрьмам, он скажет о попытке пристрелить его весной 1922 г. — «Меня бы »бежали", как некогда я «бежал» Михаила Романова"13. «И неистово, неудержимо заработала мысль в этом направлении. Правда. А почему нет? Они хотят ему устроить побег, они хотят выкрасть и увезти? Так почему же мне нельзя? Это невозможно для одного. Ну так ведь это и не обязательно. Нужно только все это продумать, до конца и во всех деталях, и остановиться на окончательном, твердом решении и простом плане. Говорить ни с кем до решающей минуты не буду. А в решающую минуту позову товарищей и расскажу им, что надо делать, как надо делать и почему надо делать<...>
И если он не убежал до сих пор, то только потому, что он ленивый дурак.
Ленин и Свердлов могут козырнуть: «Вот приказы, вот телеграфные распоряжения, а вот и последствия нашего гуманного отношения». Вот и будь после этого гуманным, никак нельзя. Они процитируют кого-нибудь и скажут: твердость, твердость и еще раз твердость. И волки будут сыты, и овцы целы. Это как раз то, что надо. Это не расстрел, не убийство, но он исчез, его нет. Он будет убит, это ясно, но ясно это мне и моим товарищам, кому я доверю свою тайну, но для всех он бежал. И хорошо.
А как отнесутся к этому Свердлов и Ленин? А как бы они ни отнеслись, для меня безразлично. Я знаю свой долг, я его выполню, а потом на мне пусть хоть выспятся. Значит решено? Точка. Конец сомнений и колебаний.
А теперь надо думать о плане<...>"14
Любопытно, как Мясников аргументировал опасность, исходившую от Михаила. Основной его козырь — наличие некого заговора с целью освободить бывшего великого князя. Возьмем на себя смелость утверждать, что в этом Мясников блефовал. Как впоследствии блефовали советские историки. Никакого белогвардейского заговора в Перми, кроме как в голове у мемуариста, не было. Какой-то арестованный унтер-офицер, который тет-а-тет Мясникову, фактически перед расстрелом, на что-то намекал...15 Да еще разговоры обывателей. Вс. Скорее всего, мы имеем дело с позднейшими парижскими фантазиями автора, с легендой. И расстрелы рабочих — с.-р.-ов и меньшевиков в Пермской ЧК16 — тоже из другого периода, не относятся они к зиме и весне 1918 г. Свой аргумент 1920—1921 гг.17 Мясников явно смещает во времени, относя его к 1918 г. В рукописи об этом много, но как-то уж больно искусственно вставлено. На самом деле аргумент образца 1918 г. был проще: Михаил — символ (а не носитель) реакции, всего, с точки зрения Мясникова, самого гнусного. Таких, как Михаил, просто убивают. Это — революционная необходимость, это — долг любого победившего революционера. И, конечно, — опасность реставрации, но не конкретная, а абстрактная. Даже спустя три года, в 1921 г., Мясников продолжал настаивать: «Никаких рассуждений с кадетом-буржуа, адвокатом, доктором, профессором, — здесь одно лекарство мордобитие»18. Так что ни заговор, ни расстрелянные чекистом Лукояновым рабочие здесь ни при чем. Причина — только сам Михаил.
На пути к исполнению задуманного встало препятствие: секретарь великого князя Джонсон и другие обитатели гостиницы, близкие к Михаилу. Что делать с ними? Но и тут не возникало сомнений:
«А что же иначе? Иного выхода нет. Выходит так, что не Михаила одного убиваю, а Михаила, Джонсона, »12" апостолов и 2 женщин, какие-то княжны или графини, и, несомненно, жандармский полковник Знамеровский. Выходит 17 человек. Многовато. Но иначе не выйдет. Только так может выйти"19.
Однако надо не просто «устранить препятствие» — необходимо решить вопрос о своей собственной способности осуществить задуманное:
«Да, может быть, что я физически не убью ни одного из них, но надо быть лично готовым к тому, чтобы убить всех их физически. И быть готовым к ответственности, как будто всех 17 человек убил я, лично сам. И только в том случае я имею право пойти на это дело. И только в этом случае я имею право заставить кого-то убить их. Готов ли я к этому?
Без всяких колебаний. Ответив на этот вопрос, я почувствовал у себя на ремне «Кольт» и потрогал его рукой: как будто я физически себя проверяю. И «Кольт» был готов разрядиться два раза подряд без остановки"20.
Если верить Мясникову, на «самопроверку» у него ушло три дня. Но эта «самопроверка» — вовсе не плод умственных упражнений бывшего обитателя одиночной камеры, готовившегося спустя год после освобождения к теракту. Скорее — и это результат более поздних размышлений. Однако оставим в стороне подозрения и вновь пойдем вслед за автором.
«А странно все-таки: Иван Сусанин. Крестьянин. Спасает Михаила Романова, Михаила 1-го. А я, рабочий, изгой, смерд, закуп, тоже сын крестьянина, уничтожаю Михаила II и последнего.
Начало и конец, альфа и омега: Михаил<...>
Кто я? Сын смерда, пролетарий, изгой. Сижу в одиночке. За что? За мою правду, за то, что я, вкусив от древа познания добра и зла, понес эти плоды к таким же пролетариям, как я сам.
Сижу здесь совсем не за то, что я убил отца, ограбил и за свое преступление послал кого-то невинного в каторгу. Нет. А напротив. Вот я — смерд-атеист, а там православные христиане, Достоевские, Алеши и Мити Карамазовы, это они поют «Христос воскресе», избив меня нещадно за то, что я не хочу им подпевать.
Все хорошее это от православия, самодержавия, от верующих дворян, от дворян — носителей «культуры», а все скверное — это от смерда-атеиста. От безбожия.
Может быть, поэтому, а может быть, и еще почему я понимаю образ Евы и образ Смердякова-Карамазова, как никто еще не понимал<...> Если Моисей убивает 15 тысяч человек, защищая наследственность своей власти, то это нормально, законно и служит доказательством того, что «Господь» Бог послал его делать дела сии, а если смерд, закуп, трудовик убил Моисея, то это богопротивное дело, ибо есть заповедь «не убий».
Сама заповедь «не убий» появилась только тогда, когда общество разделилось на два враждебных лагеря: на угнетателей и угнетенных, которые враждовали и убивали друг друга. Чтобы охранить себя от убийства измученных эксплуатацией масс, нужно было издать божеский закон «не убий», а если мы, Моисеи, убиваем, то это нормально, законно и богу угодно<...>
Если бы Толстому предстояло убить Михаила и спасти многие тысячи жизней трудовиков, то решился бы он убить? Если бы ему нужно было убить тифозную вошь, разносящую заразу, и спасти множество людских жизней, то убил бы он эту вошь? Да, убил. Убил бы и не задумался<...> А Достоевский? Этот откровенный защитник православия, самодержавия и народности. Он еще меньше стал бы думать, чем Толстой<...>
Надо реабилитировать Смердякова от гнусностей Достоевского, показав величие Смердяковых, выступающих на историческую сцену битвы свободы с гнетом, попутно рассказав всю правду о поработителях — богах<...>
Все местные работники Перми против меня в этом пункте (речь идет об убийстве Михаила. — Б.Б.). Я это вижу и особенно теперь.
Толстой и Достоевский тоже против меня. И понятно, что Милюковы, Керенские, Даны, Колчаки — тоже против.
И вот я один. Скучно, брат. Один против всех.
Когда сидишь в Орловской одиночке, то там поневоле один, а вот теперь на воле, в кругу товарищей, друзей — но один. Это тяжелее, чем одиночка.
Но нет. Я чувствую, что я делаю дело нужное, полезное нашей революции, пролетариату и крестьянству. В этом моя сила и право. Да, но я все-таки один. Потом буду не один, а теперь один. Это тяжело..."21
Вот такая «самопроверка». И экскурсы в историю — от Сотворения мира, и тема одиночества, и новое слово в библеистике и достоевсковедении... Внутренний мир Мясникова — потрясающее кривое зеркало. Все искажено, вывернуто наизнанку и одновременно примитивизировано. Если образцом свободной личности становится не кто-нибудь, а ... Смердяков, если Смердякову слагается гимн, если собственное «я» трансформировано в такой литературный образ, если все «угнетенные трудовики» — суть Смердяковы, а отцеубийца Смердяков — всего-навсего бунтующий герой-смерд, то следует признать: Мясников — явление пограничное, близкое к «клиническому случаю». Но, как и многие «классические злодеи», автор «Философии убийства» при ближайшем рассмотрении оказывается субъектом... совершенно невинным, девственным. Полнейшая наивность и вторичность большинства философско-исторических рассуждений вкупе с патологической неспособностью (или нежеланием) увидеть себя со стороны невольно провоцируют читателя воспринимать автора не как лицо реальное, а как некий вторичный «продукт», как выдуманного героя.
На самом деле не одной только «самопроверкой» был озабочен заговорщик. Для более надежного присмотра за Михаилом Мясников, неожиданно для окружающих, попросился на работу в Пермскую ЧК. Нрав волонтера был, видимо, всем известен — Мясникова немедленно избрали членом коллегии ЧК и поручили отдел по борьбе с контрреволюцией. Но Мясникову не повезло. Инициатива всегда наказуема. Не успел он войти в курс дела, вызвать в ЧК (как бы для «знакомства») Михаила с Джонсоном, убедиться в полном ничтожестве и убожестве первого и опасном уме второго, как губком партии принял решение направить Мясникова, в качестве очень опытного чекиста (!), в областную ЧК Урала — в Екатеринбург. По его словам, в Пермской ЧК он проработал меньше недели. Но все же главное Мясников успел — посмотрел на Михаила. Решение же о переводе в Екатеринбург лишь ускорило исполнение задуманного.
После «самопроверки» морально и нравственно подготовленному Мясникову оставалось только найти сообщников. Выбор пал на четверых рабочих-мотовилихинцев. О плане похищения и убийства Михаила они были поставлены в известность за несколько часов до начала операции. Местом конспиративной встречи выбрали синематограф (будку киномеханика). До определенного момента все шло как по маслу: лошади, два фаэтона, оружие, дорога до Пермской ЧК без приключений. В ЧК случилась первая накладка: пятерка заговорщиков беспрепятственно проникла в бывший кабинет Мясникова (формально он уже числился по новому месту работы), достали из стола бланк, один из рабочих сел неумело тюкать на пишущей машинке составленный Мясниковым текст мандата, как вдруг за их спинами раздалось: «А что это вы такое делаете?» Правда, председатель губисполкома В.А.Сорокин и вновь избранный председатель ЧК П.И.Малков, с интересом вчитавшись в текст мандата, пообещали помалкивать, «ничего не знать» и, главное, дать время заговорщикам похитить и увезти Михаила.
Пятерка направилась в «королевские номера». И опять накладка. Предъявили Михаилу мандат, мол, эвакуируем в более безопасное место, но Джонсон заартачился, не желая отпускать Михаила одного. Пришлось прихватить и Джонсона. Да еще Михаил, уже на улице, упал в обморок. Кто-то из гостиницы звонит в ЧК... Опять Малков и Сорокин... Угрозами и уговорами Мясникову удалось нейтрализовать начальство и все уладить.
Далее Мясников непосредственного участия в осуществлении задуманного не принимал: еще раз проинструктировав сообщников, он прикрывал «дело», сидя в Мотовилихе «на телефоне» и давая «ценные указания» по телефону Малкову.
Чем же завершилась эта история?
В 4 часа убийцы вернулись. Отчитались перед Мясниковым. Каждый из исполнителей взял себе на память по безделице из карманов убиенных... На следующий день по всем направлениям уже летели телеграммы о бегстве великого князя... А еще через некоторое время Ленин и Свердлов, по просьбе Мясникова, были конфиденциально проинформированы об истинном положении дел. И тот и другой остались довольны.
В последующие годы, годы гонений на Мясникова, убийство Михаила в вину ему никогда не ставилось. «Каждый из действующих лиц склонен придавать всем своим действиям большее значение, чем их реальная стоимость. Может быть, и я страдаю этим общечеловеческим недугом. Это должны решить читатели. Что же до меня, то я спокоен. Я сделал, что мог»22.
Такими словами закончил Мясников свою «Философию убийства».
Свой труд Мясников писал не забавы ради и не в качестве «революционера на покое». Обстоятельства сложились так, что к 1935 г. ему потребовалось подвести некоторые итоги. Здесь же отметим, что в первое время пребывания во Франции Мясников жил в полуконспиративных условиях, опасаясь мести и монархистов и, еще больше, НКВД. Все его общественно-политические заграничные начинания 1930—1934 гг. провалились, реальных возможностей вернуться к активной политической деятельности больше не оставалось. Мясников прекрасно понимал: единственное, чем он вписал себя в историю, — это убийство великого князя... Что знают потомки о Д.В.Каракозове, А.К.Соловьеве, Н.И.Кибальчиче и других? Как правило, кое-что со слов их современников, из воспоминаний. А как узнают потомки о том, кто такой Мясников? Все знавшие его либо сидят в советских тюрьмах, либо вспомнят о нем лишь бранным словом. Хорошо знают его в НКВД, кучка эмигрантов и несколько местных парижских леваков. Кто он, Мясников? Всего лишь один из оппозиционеров ленинско-сталинскому бюрократическому антирабочему режиму. На фоне ненавистных ему Л.Д.Троцкого, Г.Е.Зиновьева и иже с ними его имя, его политическая фигура выглядит слишком незначительно. Но ведь был Михаил! Михаил II — как упорно называл его Мясников. Почему Ивана Сусанина, спасшего Михаила I, знают все, а того, кто поставил в этой истории красивую точку — Гавриила Мясникова, — не знает никто?
«Философия убийства» должна была стать очередным вызовом не только всей русской эмиграции, но и советским властям, и всем местным «левым», наконец — самому себе. После 1934 г. обстоятельства требовали предъявления доказательств его, Мясникова, побед. Ведь он, Мясников, — побеждать может! «Философия убийства» предназначалась не для хранения в письменном столе. Абсолютная самоуверенность (одна из основных черт автора), скорее всего, вытеснила на периферию вопрос о судьбе рукописи. Главное было — справиться с поставленной задачей: повторить убийство, повторить удачно завершившуюся операцию, пройти еще раз весь путь, приведший его к победе — убийству.
И Мясников сделал то единственное, что оставалось ему, одинокому и ото всех прячущемуся в чужой и нелюбезной Франции, — написал 429-страничную апологию самому себе. Этим мы нисколько не хотим умалить значение и ценность написанного. Наверное, любые мемуары — в какой-то степени «самоапология», и менее ценными они от этого не становятся. «Самоапология» убийцы, апология убийства — интересны вдвойне.
Эффект «Философии убийства» не в том, что в центре (как бы в центре) повествования — осуществление бессудного убийства вел. кн. Михаила Александровича, а в уникальности, «сенсационности» самого повествователя.
Можно с уверенностью сказать, что, если бы в жизни Гавриила Ильича Мясникова не было эпизода, связанного с убийством великого князя Михаила, свою жизнь он прожил бы так же, как прожил. Ничего бы не изменилось. Окажись он на месте В.В.Яковлева-Мячина, то тогда, в отличие от него, «бежал» бы Николая II по пути из Тобольска, окажись в Алапаевске — «бежал» бы тамошних узников месяцем раньше, был бы на месте Я.М.Юровского — поступил так же, как он. Окажись в другом месте — шлепнул бы пару-тройку, а может, и больше, местных знатных буржуев, не подвернись буржуев — может быть, и никого бы не «бежал». В этом смысле участие Мясникова в убийстве великого князя — дело случайное.
Михаил был случаем, тем Случаем, который Мясников не упустил. Октябрьская революция стала победой Мясникова (он так полагал). В этом победном для него акте просто не могло не быть его собственной, личной победы. Безнаказанной, вымученной, заслуженной победы над врагом. Несчастный Михаил Александрович просто оказался в роли конкретного врага на территории обитания Мясникова.
В истории убийства вел. кн. Михаила Александровича, благодаря мясниковскому мемуару (а не верить Мясникову нет оснований), можно найти исчерпывающие ответы на вопросы, которые давно «мучают» исследователей. Насколько самостоятельными были или могли быть инициативы «снизу»? (Речь идет о том историческом периоде, который можно условно ограничить — от начала так называемого «триумфального шествия Советской власти» до начала красного террора, то есть до августа-сентября 1918 г.) Какова была позиция центра по отношению к бессудным несанкционированным расправам? В чем вообще в указанный период заключалась оппозиция «провинция — центр»? Насколько один из ее компонентов зависел от другого? И т.п.
Мясниковский текст — среди прочего — развенчание излюбленного многими мифа о неком централизованном тайном заговоре (в нашем случае — против членов семьи Романовых). Все было примитивнее, ничтожнее и безнравственней. По мере знакомства с «Философией убийства» создается впечатление, что центр не без чувства глубокого удовлетворения наблюдал, как недавно появившиеся амбициозные большевистские «удельные княжества» повязывают себя по рукам и ногам кровью своих жертв. В «Философии убийства» мы находим подтверждение тому, что в первые месяцы существования советского государства центр удерживал власть отчасти благодаря именно разнообразным местным инициативам (и в области экономической, и в военной, и в сфере чисто карательных мероприятий). Те же Ленин и Свердлов, каждый со своим личным опытом, прекрасно знали, как на практике соотносятся «официальный курс» и «линия на местах». Например, если в 1906 г. ЦК РСДРП, открыто осуждая террор и экспроприации, заявлял: «Не укради», — это вовсе не означало, что местный «экс» есть преступление против партии (см. биографии Сталина, Камо и других). Тем более в первой половине 1918 г. не было нужды в «тайных указаниях» о проведении экспроприаций (грабежей) и расстрелов. Самоустраненность центральной власти от бурной активности местных мясниковых и есть не что иное, как самое явное соучастие, вряд ли менее преступное, чем «тайные указания».

Примечания

1   Дело по обвинению Мясникова Г.И. // ЦА ФСБ РФ. Арх. Н-17674. Т. 1—3.

2   Ср. перечисление качеств, присущих «образцовому» искателю приключений, в кн.: Казанова Д. История моей жизни / Предисл. А.Строева. М., 1990. С.16.

3   Мясников Г. Очередной обман. Париж, 1931 (единственная отдельная публикация на русском языке за рубежом). В «Деле по обвинению Мясникова Г.И.» (т.2) хранятся: «Победы и поражения русского пролетариата, или Кто предал Октябрь», «Ликвидаторство и марксизм», «Автобиография»; в описи материалов, изъятых при аресте Мясникова и уничтоженных по постановлению от 19.10.1945 г., указаны: «О классах в современной России» (на фр. яз.), «Краткая критика теории и практики ВКП(б) и Коминтерна», «Классовая теория государства СССР».

4   Тарасов Л. В оккупированном Париже: Воспоминания генконсула, 1940—1941 // Огонек. 1966.  8. С.23—24.

5   Там же. С.24.

6   Дело по обвинению Мясникова. Т. 3. Лист не пронумерован.

7   Там же. Лист не пронумерован.

8   Тарасов Л. В оккупированном Париже. С.24.

9   Дело по обвинению Мясникова. Т. 3. Л. 60.

10   Там же. Л. 122.

11   Там же. Л. 97.

12   Мясников Г.И. Философия убийства, или Почему и как я убил Михаила Романова // Дело по обвинению Мясникова. Т. 3. Л. 86, 98, 117.

13   Дискуссионный материал: Тезисы тов. Мясникова, письмо тов. Ленина, ответ ему, постановление организ. бюро Цека и резолюция мотовилихинцев. М., 1921. С.34.

14   Мясников Г.И. Философия убийства... Л. 118—119.

15   Там же. Л. 76—81. Речь идет о Темникове, сыне бывшего начальника мотовилихинского завода.

16   Там же. Л. 69, 70, 307.

17   Дискуссионный материал... С.32—34.

18   Там же. С.32.

19   Мясников Г.И. Философия убийства... Л. 314.

20   Там же. Л. 342.

21   Там же. Л. 87, 158, 159, 256, 316, 318—320.

22   Там же. Л. 429.