Индивидуальный политический террор в России XIX

И.М.Пушкарева
(Москва)

РОССИЙСКОЕ ОБЩЕСТВО НАЧАЛА XX в.
И ИНДИВИДУАЛЬНЫЙ ПОЛИТИЧЕСКИЙ ТЕРРОР

Российское общество начала XX в. и индивидуальный политический террор — это сложная научная проблема, которой уже не раз касались исследователи и в нашей стране, и за рубежом. Дальнейшее ее изучение требует совместного труда не только историков, но и психологов и социологов, философов и юристов, ученых многих специальностей, тем более, что индивидуальный политический террор не изжил себя и по сей день.

В начале XX в. индивидуальный политический террор в России разросся до огромных размеров. Ближайшие причины этого следует искать в последних десятилетиях XIX в., когда либерализм в России сменился ужесточением реакции. В капитальном труде И.А.Малиновского «Кровавая месть и смертные казни» (1909) приведены потрясающие сведения «кровавой статистики» — жертв политического террора в разные исторические периоды в разных странах. В России наибольшее их число приходится на первое десятилетие XX в. Так, только после 9 января 1905 г. в первые месяцы революции в результате террористических актов в России убиты 42 и ранены 62 представителя царской администрации и военных, 12 покушений оказались неудачными. 8 июля 1906 г., в день своего назначения председателем Совета министров, П.А.Столыпин сообщил с трибуны Государственной думы, что с октября 1905 г. по 20 апреля 1906 г. по политическим соображениям в России были убиты 288 должностных лиц, 388 — ранены, 156 попыток покушения оказались неудачными. В 1907 г. только за две недели — с 16 января по 1 февраля — от рук террористов пострадало 67 должностных лиц (20 — убиты, ранены — 47), в июне 54 должностных лица были убиты, ранены 47¹. Жертвами террора становились генерал-губернаторы, их помощники, градоначальники, командиры воинских частей, начальники тюрем, жандармы, полицейские чины, приставы, околоточные, урядники, стражники, судьи, прокуроры и другие, с точки зрения царской власти, преданно исполняющие свой долг лица. Не миновала сия чаша и членов Государственного совета, особ императорской фамилии.

В 1900-е гг. тактику индивидуального террора приняли многие партии: эсеры, создавшие Боевую организацию, национальные партии «Дашнакцутюн», «Гнчак», ППС и некоторые другие. Значительное число актов политического терроризма приходилось на Боевую организацию эсеров, во главе которой стоял вначале Г.А.Гершуни — участник убийств министра внутренних дел Д.С.Сипягина, губернатора Н.М.Богдановича и покушения на губернатора И.М.Оболенского. После ареста Гершуни организацию возглавляли Е.Ф.Азеф и Б.В.Савинков. Устав Боевой организации гласил, что ее целью является «борьба с существующим строем посредством устранения тех представителей его, которые будут признаны наиболее преступными и опасными врагами свободы. Устраняя их, Боевая организация не только совершает акт самозащиты, но и действует наступательно, внося страх и дезорганизацию в правящие сферы, и стремится довести правительство до сознания невозможности сохранить самодержавный строй»².

Как это ни прискорбно отмечать, но в начале XX в. леденящие душу и сердце политические акты возмездия в России совершались, с одной стороны, при молчаливом одобрении людей нравственно искалеченных, измученных насилием, битьем и драньем, стрельбой, тюрьмами и каторгами, а с другой — при полной растерянности лишенной возможности что-либо предпринять интеллигентной части общества. Люди содрогались от разрывов бомб террористов, но пока на брусчатых мостовых просыхала кровь, в обществе проявлялись симпатии и сострадание (вот вам парадокс!) не столько к жертвам, сколько к погибшим или арестованным террористам. Организаторы политического террора, истерзанные сомнениями в правильности избранного пути, с удивлением отмечали, что, например, после убийства в июне 1904 г. министра внутренних дел В.К.Плеве в их боевую организацию разными путями стали поступать «многочисленные денежные пожертвования», люди предлагали свои услуги для организации «террорной работы». Даже надзиратель тюремной камеры, где сидел арестованный ранее Гершуни, рассуждая о покушении на Плеве, связывал это событие с возможным вскоре объявлением конституции в России и учреждением Государственной думы³. В «Воспоминаниях» либерала Д.Н.Шипова сказано, что убийство Плеве «принесло облегчение».

Конечно, любые экстремистские группы, казалось бы, не должны вписываться в цивилизованное общество. И тем не менее, нельзя отмахнуться от их существования. Причины возникновения индивидуального политического террора, равно как и существование в российском обществе начала XX в. неоднозначных взглядов на террор и революцию, произрастали из постоянно подпитывавшей их почвы бесправия и беззакония, господствовавших в стране веками. На протяжении столетий на этой почве формировались те неотрефлексированные умонастроения, привычки сознания, которые в России дожили до XX в. О них пишет в своей книге «Икона и топор: интерпретация русской культуры» и американский ученый Дж.Биллингтон⁴.

Умонастроения общества, как в зеркале, отражались в произведениях писателей того времени, душа которых, говоря словами А.Н.Радищева, «страданиями человеческими была уязвлена». Казалось бы, писатели должны были клеймить позором террористов, а они подчеркивали у своих героев глубоко коренящуюся ненависть и жажду отмщения часто просто к безымянным обидчикам. Так, персонаж пьесы М.Горького «На дне» Сатин восклицает: «А если меня однажды обидели и на всю жизнь сразу, как быть? Простить? Ничего! Никому!» В «Мещанах» того же автора Тетерев на проявленное Еленой сочувствие, что он, должно быть, много натерпелся от людей, отвечает: «Но это дает мне веселую надежду, что и они со временем потерпят от меня... или, верно, — за меня». У С.Г.Скитальца один из героев восклицает: «Вы все хотите, чтобы я был мирен, не отомщал бы за преступления и вместе с вами в тени кумирен молил Бога для вас прощения? Бог мой карает!» У Л.Н.Андреева Савва в одноименном произведении говорит: «Я — мститель... За моей спиной все удушенное вами» и т.д. Поразительно, что все эти настроения были присущи людям если и не религиозным, то, во всяком случае, сформировавшимся в рамках православной культуры, отрицающей насилие в значительно большей степени, чем это делает католицизм. (Вспомним: «Мне отмщенье, и аз воздам», то есть только Бог имеет право осуществлять возмездие.)

«Больная Россия» — так охарактеризовал состояние российского общества Д.С.Мережковский в одном из литературных эссе, стремясь определить свое отношение к террористическим актам политического характера, которые он не отделял от революции в России.

Невозможно оправдать любой терроризм, в том числе и политический, но и нельзя устраниться от него как от старта, который тянулся к революциям в России. В начале XX в. индивидуальный политический террор в этой стране — это бессильный ответ на формы и методы насилия со стороны самодержавной государственной власти — источника принуждения в обществе, тревожный сигнал на само поведение господствующих классов и защищающей их власти, которая не могла (или не была в состоянии?) решать социальные проблемы, опираясь на «справедливые законы», основанные, как о том мечтал еще греческий философ-идеалист V—IV вв. до н.э. Платон в трактате «О государстве», на сочетании «мужества, мудрости и воздержанности» в политике.

Российское самодержавие ни одним из этих качеств не обладало. Напротив, можно привести факты другого рода, не менее впечатляющие, чем акты индивидуального политического террора. Так, если с 1866 по 1900 г. (то есть за 34 года) в России, по официальным данным, было казнено 420 человек, то с 1905 по 1908 г. (за 3 года) по приговорам гражданских, а с августа 1906 г. и военно-полевых судов было расстреляно и повешено более 10 000. Николай II стал первым царем из династии Романовых, при котором совершился расстрел мирного населения. По подсчетам журналистов, 9 января 1905 г. убитых и раненых в Петербурге после мирной демонстрации к Зимнему дворцу было до 4600 человек. По далеко не полным сведениям, с января 1905 г. по январь 1906 г. в России было убито в ходе столкновений с войсками и полицией более 14 600 человек, и это не считая погибших во время черносотенных погромов в десятках городов. Только в Одессе в дни погромов с 18 по 22 октября 1905 г. погибло более 1000 человек, в том числе 400 евреев⁵. Многие из этих вопиющих событий стали предметом обсуждения в 1-й Государственной думе. Большая группа ученых-юристов заявляла: государству, конечно, дано право наказывать преступников, но из этого не следует, что современное, претендующее на именование «культурным» государство может осуществлять это право без разбора, используя войска. Русские ученые-криминалисты уже тогда внесли в Государственную думу законопроект об отмене смертной казни, который, к великому прискорбию, остался на бумаге. Военно-полевые суды действовали в 82 из 87 губерний империи, объявленных после начала революции на военном положении. Обычной мерой наказания и для гражданского населения, и для военных стала смертная казнь. Приговор вступал в силу немедленно и обжалованию не подлежал.

В 1902 г. В.Г.Короленко, будучи в Крыму в Гаспре, не упустил случая посетить Л.Н.Толстого, умевшего, как известно, в своих произведениях мастерски отражать состояние человеческой души, ищущей правду среди осознанной (или неосознанной?) неправды жизни. По воспоминаниям А.П.Чехова и С.Я.Елпатьевского, Толстой в ту пору проявлял огромный интерес к актам политического террора. А тогда, пишет Короленко, недавно убили министра внутренних дел Сипягина, произошло покушение на петербургского градоначальника Лауница. «Террористы с удивительным самоотвержением шли на убийство и на верную смерть<...> В этой борьбе проявилось много настроения, и оно, в свою очередь, начинало заражать Толстого». Короленко рассказал Толстому об убийстве Сипягина. «Как будто и есть за что осудить террористов<...> — сказал Толстой. — Ну, вы мои взгляды знаете<...> И все-таки не могу не сказать: это целесообразно»⁶. Короленко, позиции которого были четкими в бескомпромиссном осуждении террора, не мог не удивиться этим словам Толстого, как он пишет, «полуодобрению» террора.

Нам представляется, что здесь со стороны Толстого никакого морального оправдания террора не было. Все объясняется проще: Л.Н.Толстой не был бы писателем, если бы не умел отражать всего спектра настроений, бытовавших в различных слоях российского общества. Создавая свои романы, сегодня он был Облонским, завтра — Катюшей Масловой, послезавтра — Анной Карениной... В разговоре с Короленко он пытался понять намерения тех, кто вступил в борьбу с властью способами и методами, уже оправданными их собственным сознанием. Великий Толстой был сам плоть от плоти народа. И хотя любимым героем автора теории «непротивления злу насилием» был Платон Каратаев, Толстой старался понять людей, решившихся на политический террор. И в том, что люди доходили до эпатирующих общество убийств, Толстой обвинял правительство. Еще в августе 1900 г. он писал в статье «Не убий!»: «<...>когда убивают их (государственных правителей. — И.П.), то такие убийства возбуждают среди королей и императоров и их приближенных величайшее удивленное негодование, точно как будто эти люди никогда не принимали участия в убийствах, не пользовались ими, не предписывали их. А между тем самые добрые из убитых королей, как Александр II или Гумберт (итальянский король. — И.П.), были виновниками, участниками и сообщниками<...> убийства десятков тысяч людей, погибших на полях сражений; недобрые же короли и императоры были виновниками сотен тысяч, миллионов убийств<...> Должно удивляться, как так редки такие убийства, после того постоянного и всенародного примера убийства, который они подают людям<...> Дела, совершаемые по распоряжениям королей и императоров, — не только прошедшего, как Варфоломеевская ночь, избиения за веру, ужасные усмирения крестьянских бунтов, версальские бойни, — но и теперешние правительственные казни, замаривания в одиночных тюрьмах, дисциплинарных батальонах, вешания, отрубания голов, побоища на войнах, без сравнения более жестоки, чем убийства, совершаемые анархистами<...> Та часть прессы, которую одну они видят и которая им кажется выражением чувств всего народа или лучших представителей его, самым раболепным образом не переставая возвеличивает все их слова и поступки, как бы глупы и злы они ни были». В этой статье Толстой обращает внимание общества на то, что «только при самом поверхностном взгляде убийство<...> людей может представляться средством спасения от угнетения народа и войн, губящих жизни человеческие». Толстой выдвигал, по его мнению, задачи первостепенной важности: разъяснять «королям, императорам, президентам», что «заведование войсками» уже само по себе есть «приготовление к убийствам», «всемерно содействовать тому, чтобы люди перестали убивать и королей и друг друга»⁷.

Нельзя утверждать, что сами террористы-бомбометатели не видели аморальности насилия. Став палачами на революционной гильотине, многие из них испытывали сильные душевные муки, ища оправдания даже в христианском вероучении. «Почему я иду в террор? — спрашивала, оправдываясь, одна из участниц Боевой организации эсеров М.А.Беневская, потерявшая кисти рук в момент изготовления бомбы и осужденная на каторгу за участие в покушении на московского генерал-губернатора Дубасова, и отвечала цитатой из Евангелия: „Иже бо аще хочет душу свою спасти, погубит ю, а иже погубит душу свою мене ради, сей спасет ю"»⁸. Вдохновленные идеалами революционной борьбы, большинство членов Боевой организации эсеров были уверены в правильности избранного ими пути политического террора во имя народа, во имя любви к народу, как бы отмщения за народные страдания. Вот что говорила М.А.Спиридонова в 1905 г.: «Террор — есть только ответ. Нет ни одного крестьянина, у которого спина не была бы в рубцах». И далее: террор «не означает мести. Он не означает ликвидации одного из вешателей. Нет! Самый важный элемент в терроре — это протест против угнетения, против деспотизма<...>»⁹ В книге Б.В.Савинкова «Воспоминания террориста» дана целая галерея портретов деятелей эсеровского подполья, безгранично преданных идее индивидуального политического террора, готовых в любой момент пожертвовать жизнью ради великих целей любви к народу и освобождения его от угнетателей и палачей.

Проблема отношения к индивидуальному политическому террору приобрела особую остроту после поражения революции 1905—1907 гг. Так, Д.С.Мережковский в критической статье о романе Савинкова «Конь бледный» ставил в заслугу автору то, что он вслед за Достоевским и Толстым поднял «жгучую» тему современности — проблему насилия над личностью. Мережковский осуждал насилие в любых формах. Насилие как «зачатье в крови» Мережковский считал «первородным грехом» и политического террора, и революции. Как бы отвечая Савинкову, который в одном из своих «террористических романов» написал: «...мы все живем обманом и кровью во имя любви», Мережковский заявлял, что было бы величайшим кощунством связывать в каком бы то ни было контексте слова «убийство» и «любовь»¹⁰, а тем более «убийство во имя любви» к кому-то. Он категорически отвергал всяческие поиски и словесные оправдания любых причин и методов любого политического насилия. Это был протест против страшного заблуждения той части российской интеллигенции, которая поверила в исцелительную роль революционного насилия, за что она сама, как и весь народ России, заплатила непомерную цену.

Парадоксальность ситуации заключается в том, что волею судеб став палачами на революционной гильотине, террористы не были апологетами насилия. Они считали, что методом индивидуального политического террора воюют против насилия, помогая свершиться революции, конечной целью которой ставили создание нового общества, в котором не будет места жестокости и насилию. Так, например, рассуждал эсер-террорист П.В.Карпович. «Свершилось! — воскликнул он, получив известие о революции 1905 г. — Оковы, столь долго угнетавшие Россию, готовы пасть. Еще натиск — и прекратятся кровавые оргии российского бюрократизма и расчистится путь к созданию новой России!»¹¹

Индивидуальный политический террор у эсеров — пролог к революции («террору массовому»). Это особенно ярко видно из книги разделявшего их позицию князя Д.Хилкова «Террор и массовая борьба»¹². Автор книги глубоко убежден, что в канун 1905 г. широким массам были более понятны действия эсеров-террористов, направленные на устранение представителей самодержавно-полицейского аппарата, а не лозунг «Долой самодержавие!». Хилков был из числа тех эсеров, которые полагали, что «террорная работа» стимулирует «действие регулярных сил революции». В 1905 г. эсеры активно пополнили ряды этих «регулярных сил», становясь членами боевых дружин, участниками баррикадных боев, приветствуя готовность масс «биться за решение величайшей социальной проблемы — установление всеобщего равенства». Гершуни говорил: «России, по-видимому, в XX веке суждено сыграть роль Франции XIX века. Но крупнейшим счастливым результатом революции здесь будет, как мне кажется, то, что России удастся миновать пошлый период мещанского довольства, охвативший мертвящей петлей европейские страны<...>»¹³ (К сожалению, слова Гершуни не стали пророческими.)

Революционный романтизм эсеров, героика революционных подвигов... Как дорого они обошлись российскому обществу! Не менее дорого, чем отчаянное сопротивление самодержавной власти и лично Николая II каким бы то ни было демократическим преобразованиям, фактически полное игнорирование ими всех конституционных проектов либеральных политических партий. Самодержавно-бюрократическим институтам в России и политической камарилье — этому придатку авторитарной власти во все времена — революции 1905 г. оказалось недостаточно. После разгона 2-й Государственной думы лишь на бумаге оставались призывы к «народоправству», «демократизации общественной жизни». По мере того как все более явными становились неудачи преобразовательных потуг царизма, а расхождение между правительством и либеральным обществом приобретало необратимый характер, увеличивались шансы революционеров.

Историю нельзя повернуть вспять, бесплодно осуждать людей за их поступки, можно лишь попытаться их понять для извлечения уроков. Индивидуальный политический террор, равно как и революции, нужно оценивать и с социально-классовых позиций, и с позиций нравственных. Нельзя игнорировать ни то, ни другое. Индивидуальный политический террор являлся не только средством борьбы революционеров, но и средством социальной защиты. Любой террор не может быть оправдан с нравственно-этической точки зрения, но он возникал из общественной психологии масс, из эмоций людей задавленных, вынужденных идти на ответный протест, на выраженное в форме индивидуального политического террора возмущение, способное, по их мнению, уничтожить сам источник бедствий. Признавая, что в политической борьбе насильственные действия могут быть исторически объяснены, нельзя ни на минуту забывать об альтернативах решения этих проблем.

Политический террор, революции, военные столкновения не могут быть единственным способом разрешения социальных противоречий. Опыт показывает неизбежность возникновения террора даже вопреки настроению и желанию исполнителей террористических актов. Известно, что якобинцы считали террор «детищем революции». Но кто сказал, что он был их желанным детищем? Нельзя забывать того, что насилие вовлекает в свой водоворот людей, которые, казалось бы, должны сопротивляться использованию таких форм борьбы, как террор. Насилие ожесточает, ломает человеческие души, корежит жизни, оставляет глубокий след в поколениях. Б.В.Савинков писал в одном из своих стихотворений: «Я, всадник, острый меч в безумье обнажил, И Ангел Аваддон опять меня смутил, Губитель прилетел, склонился к изголовью И на ухо шепнул: душа убита кровью». Участие россиян в трех революциях, десятках войн, в том числе и гражданских, которые пришлись на XX в., не прошло бесследно. Известный след оставила и идеализация роли революционеров в истории нашей страны, героики социальных битв.

Индивидуальный политический террор, как и революции в России в начале XX в., был порожден насилием и одновременно направлен на одоление государственной машины насилия — авторитарно-самодержавного режима. Но, ставя проблему отношения общества к индивидуальному политическому террору, необходимо сразу же определиться и заявить о том, о чем мы писали ранее: насилие любого рода — тупиковый путь, оно не может сопутствовать прогрессу¹⁴. В понятие прогресса всегда вкладывали и вкладывают высокое нравственное начало. Только опираясь на нравственные постулаты, можно построить цивилизованное государство, противостоящее традициям произвола и насилия. В основу такого общества непременно должны быть положены закон неприкосновенности человеческой личности, требования нравственного и духовного усовершенствования политического и социального строя. История учит, и эти уроки следует учитывать всем правительствам, выдвигающим лозунги демократии и свободы человека. Всякий протест против насилия вообще и против убийства человека имеет политическую окраску. Призывы к действиям, влекущим кровопролитие, с какой бы стороны они ни исходили — сверху, снизу, справа, слева, какими бы соображениями ни мотивировались, всегда имеют негативное значение. Политическая культура — это способность разума преобладать над эмоциями. Вспомним слова М.К.Ганди, который писал, что «насилие, даже ради защиты справедливости, уже изжило себя» и что «достоинство человека требует, чтобы он повиновался высшему закону — силе духа и разума»¹⁵.

Примечания

¹ Малиновский И.А. Кровавая месть и смертные казни // Известия императорского Томского ун-та. Кн. 33. Вып. 2. Томск, 1909. С.19.

² Савинков Б.В. Воспоминания. М., 1990. С.89.

³ Там же. С.17, 87—88.

⁴ Billington J.H. The Icon and Axe: An Interpretative History of Russian Culture. N.Y., 1967.

⁵ Малиновский И.А. Указ соч. С.53, 72—72; Ленин В.И. Революционные дни // Полн.собр.соч. Т. 9. С.220—221.

⁶ Короленко В.Г. Земли! Земли! М., 1991. С.76—77

⁷ Толстой Л.Н. Собр.соч. Т. 16. М., 1964. С.528—534.

⁸ Савинков Б.В. Указ. соч. С.215.

⁹ Цит. по: Bunyan J. Intervention, Civil War and Communism in Russia. Baltimor, 1936. P.201—202; Stints R. The Women's liberation movement in Russia. Princeton, 1978. P.312.

¹⁰ Мережковский Д.С. Полн.собр.соч. Т. 15. С.23—24.

¹¹ Цит. по: Савинков Б.В. Указ. соч. С.323—324.

¹² Хилков Д. Террор и массовая борьба. Париж, 1904.

¹³ Савинков Б.В. Указ. соч. С.309.

¹⁴ Пушкарева И.М. Опаленные идеей революции // Савинков Б.В. Указ. соч. С.24.

¹⁵ Gandhi M.K. Non-Violance in Peace and War. Ahmadabad, 1962. P.224.