21.08.2008
Глеб Шульпяков. О книгах и о войне. Люди в массе своей оказались неспособными самостоятельно думать.
Я вернулся из Тбилиси за неделю до начала войны. Привез пару футболок с надписями на грузинском — авторская работа, друзья делают. Когда все началось, носил эти футболки каждый день, специально. И вот как-то раз в кафе ко мне подсела пара:
— Это то, что мы думаем? — спросили заговорщицким тоном.
— Да.
— А где брали?
Напомню, так в советское время спрашивали про дефицитные товары.
На другой день в той же майке я шел по Ржевскому переулку. Там у посольства митинговали «девушки по вызову»: молодые люди, озвучивающие антигрузинские лозунги. Я подошел к самой рьяной, с мегафоном.
— Какая маечка! — начала она первой. — Это иврит, да?
Боюсь, окажись у меня карта, она не смогла бы показать на ней страну, против которой выступает. В ее сознании эта страна ничем не отличается от Туркмении или, скажем, Азербайджана. Скорее всего, она понятия не имеет о том, что связывает наши народы. О том, что именно там уничтожается сегодня.
Мне повезло, я несколько раз гостил и выступал в Грузии. У меня в Тбилиси друзья, знакомые. Из тех стран, что мне удалось повидать (а их более двадцати), кажется, Грузия была единственной страной, где русских действительно считали своими, братьями.
Тот, кто бывал в Грузии, знает, о чем я говорю.
Однако я хотел поговорить о нашей жизни. Война кажется мне ее рентгеновским снимком, который моментально показал суть, остов. Например, вчера я получил письмо от 25-летней девушки, которое начиналось словами: «Хотела написать вам свое впечатление о романе «Цунами», но зашла на вашу страничку в нете и увидела еще одну вашу мысль, которая меня повергла в ужас! Вы что, не патриот — писать так о конфликте России и Грузии?! Вы что, хотите, чтоб об Россию и дальше вытирали ноги?»
Девушка повторяла кремлевские лозунги как заклинание. Как молитву. Так, словно хотела подавить этими лозунгами не соображения, вывешенные на моей странице, а личный страх. Ужас — перед пустотой, безыдейностью, бессмысленностью российской жизни. Ей был нужен смысл, этой девушке. Бить жидов, спасать Россию, мочить в сортире — не важно. И она его получила, вот в чем дело.
Война показала, насколько люди в массе своей оказались неспособными самостоятельно думать. При том, что информацию к размышлению о войне собрать не так уж сложно. В сети, в некоторых СМИ она есть в достаточном количестве, чтобы составить объективную картину. Чего не происходит, и поэтому с экранов нам продолжают врать — нагло и артистично.
Конфликт подкинул власти шанс показать новую — несоветскую, неварварскую — политику. А вышло как с Москвой. Которая могла быть столицей мира, а стала азиатскими задворками. С другой стороны: «Что ожидается от Людоеда, то и делает Людоед, / Движется в сторону туалета, когда наедается, Людоед. / Легко получается у Людоеда человечину переварить, / Но не получается у Людоеда по-человечески говорить». Это У.Х. Оден написал про нас после 68-го (пер. Л. Лосева). А звучит как сегодня.
В эти дни я понял, что такое быть изгоем на улицах собственного города. Когда твой комментарий к новостям — твое мнение — вызывает у таксиста или официанта приступ хамства, агрессии. И ты понимаешь, что большинство людей — в кафе, на улице, в трамвае — уже определилось. И отношение этих людей к происходящему в большинстве случаев с твоим не совпадает. Да, «благодаря» этим дням я смог представить себе, в каком состоянии должен находиться человек, который принимает бесповоротное решение. О смене места жительства — вместе с цветом паспорта, например.
В таком состоянии и принимает, между прочим.
Мне понятны «геополитические» интересы российской власти в этой войне. Мне понятно ее желание показать миру кузькину мать. Но почему из современной российской аналитики — из коллективного самосознания страны — исчезли вопросы, которые когда-то считались главными? То есть вопросы нравственные? Имеет ли право наводить порядок в чужой стране власть, которая регулярно нарушает права собственных граждан? Имеет ли право обвинять в разрушении памятников Осетии власть, ежедневно уничтожающая сотни памятников у себя дома? Может ли «творить мир» власть, изовравшаяся и коррумпированная — в последней, азиатской степени; попирающая свободу личности своих граждан при каждом удобном случае; задавившая свободу слова, прессы? Имеет ли право власть, устроившая собственному народу Беслан и «Норд-Ост» — и не ответившая за это, — судить власть, устроившую Цхинвали?