21.08.2008
Военные действия в Южной Осетии заставили людей покинуть свои дома. Тысячи жителей непризнанной республики устремились в Россию, где их разместили в спешно созданных МЧС лагерях беженцев, которые сегодня постепенно пустеют: часть их обитателей предпочитает вернуться домой. Однако многие беженцы по-прежнему остаются в лагерях. О том, какое там царит настроение и как люди справляются со своим горем, мы поговорили с этнопсихологом Викторией Галяпиной, неоднократно выезжавшей в горячие точки помогать жертвам вооруженных конфликтов и работавшей в качестве психолога с жертвами трагедии в Южной Осетии
1. Как люди реагируют на произошедшие с ними несчастья?
Все по-разному. В основном борются с воспоминаниями. Кто-то просто старается не вспоминать и не говорить об этом. Кто-то справляется при помощи смеха — над собой, над своим тогдашним состоянием. Кто-то использует механизм моторного, двигательного выплеска: то есть, как только возникает какое-то неприятное воспоминание, человек тут же начинает заниматься каким-то делом. Кто-то находит себя в общественной жизни: например, после Буденновска многие вышли в общественные деятели.
2. Было ли что-то нетипичное в поведении беженцев из Южной Осетии?
Что меня сразу поразило в лагере, где мы работали, — это спокойствие людей. А ведь у многих из них погибли близкие: дети, супруги, братья. Беженцы находились на грани, но они были спокойны. Такое ощущение, что они просто не знают, что можно вести себя по-другому — опуститься до истерики, паники и т. д. Это меня шокировало. Такое было только в Южной Осетии. В том же Беслане, наоборот, было скопление горя, оно культивировалось.
3. Звучала ли в рассказах людей какая-то «центральная тема»?
Люди говорили в основном на бытовые темы. Все без исключения рассказывали, как сидели в подвалах. Кто-то описывал, какой у них замечательный надежный подвал. Кто-то вспоминал, как сидел с семьей в подвале, и тут прибежал сосед, и сказал: пойдемте, мол, лучше к нам — у меня подвал надежнее, и они пошли, а после этого их дом разбомбили, и только так они и выжили. Еще говорили: вот если бы ты ко мне приехала, посмотрела на мой подвал…
4. То есть подвал становится ядром и хранителем жилища?
Такое отношение появляется, когда человек постоянно живет в ожидании войны. Чувствуется внутренняя решимость человека жить в состоянии войны, а подвал — это крепость, дающая ощущение защищенности. И если она не спасает — это огромная травма. Поэтому мне так много рассказывали, как ужасали даже не сами бомбежки — бомбежки были и раньше, — а именно зверство грузинских военных: они подходили к подвалу и кричали что-нибудь на осетинском языке, а когда люди выходили, их расстреливали.
5. Насколько «воинственно» настроены беженцы?
Вот вам пример. Пятидесятилетняя осетинка по имени Венера рассказывала мне о внуках и повторяла: «У меня есть трое сыновей, они все там, и они оттуда никуда не уйдут, и я горжусь этим». Она готова ими жертвовать — считает, что это правильно, что ее сыновья там воюют. О внуках надо заботиться, а сыновья должны защищать свою землю, и это нормально.
6. Что люди думают о будущем?
Я работала в одном лагере, и там все 228 человек записались на возвращение домой. Даже если там ничего не осталось — только руины. Одна бабушка узнала, что ее дом превратился в груду кирпичей, но все равно, говорит, я туда вернусь, и буду разбирать завалы, и построю дом заново. А она ведь одна осталась… Вообще для этих беженцев был характерен мощный энергичный позитив: мы отстроимся!
7. Откуда же берется такой оптимизм?
Видимо, после первой войны, когда многие бежали из Южной Осетии и уже не вернулись, там остались только самые стойкие. Главное для них — что ты жив. Это основная формула поддержки между беженцами: ты жив, и тебе есть ради кого жить — все остальное ерунда.
Виктория Галяпина - Доцент кафедры теории и практики управления образованием Ставропольского государственного университета