Беседы с Абды Кулиевым

Проживающий в Подмосковье бывший министр иностранных дел Туркменистана Абды Кулиев является одной из центральных фигур туркменской оппозиции. В беседе с российским исследователем и правозащитником Виталием Пономаревым Кулиев делится воспоминаниями о своей жизни и некоторых важных событиях 90-х годов.

Вниманию читателей предлагается первая часть интервью, в которой описываются события до получения Туркменистаном государственной независимости. Текст является сокращенным и отредактированным вариантом аудиозаписи, сделанной весной 2001 года.

Абды Овезович, расскажите о своих родителях, родственниках, откуда они родом и что были за люди.

Если говорить о родителях, то они были, в общем-то, людьми простыми.

Мать Айнагозель, 1911 года рождения - обыкновенная туркменка, домохозяйка. Образования у нее не было.

Ее отец Овезмурат бай – текинец из рода гызыл гез (красные глаза). Жил в местечке Кырк кяриз между Бахарденом и Геоктепе. До революции был торговцем, торговал абсолютно всем, ездил в Иран, в арабские страны… Трижды совершил хадж в Мекку. Мама рассказывала, что он был щедрым, никогда не заботился о богатстве. Когда советская власть пришла в Туркменистан и реквизировала все, что у него было, он отнесся к этому спокойно. Его братья ушли в Иран, его тоже уговаривали уехать, но он отказался, сказав, что Родину свою не оставит. Дедушка погиб, попав под машину, которых до войны в Ашхабаде было немного. Я его не помню, знаю только по рассказам матери.

Мой отец Овез Кули родился в 1901 году. По происхождению он - текинец из рода ганджик, родом из села Ганджик. Сейчас этого села нет, после войны оно вошло в городскую черту Ашхабада. Отец был революционером. В советское время возглавлял рабоче-дайханскую инспекцию. В общем, занимал довольно видное положение. В 1933 году его арестовали вместе с председателем городского совета Ашхабада Ата Гуртовым. Обвинили их в национализме, это главное обвинение. Якобы они националистическую политику хотели проводить в Туркменистане. Считали, что отец - сторонник Ата Гуртова. Действительно, они были друзьями…

Отец просидел в тюрьме 13 лет. Я сам 1936 года рождения. Меня зачали в тюрьме под Ташкентом, куда мама ездила на свидания. В 1946 году его выпустили. Мне было тогда 10 лет. Когда мне сказали, что это – мой отец, для меня это было непривычно. Я не знал его, долго привыкал к нему как к отцу. Тюрьма есть тюрьма. Отец вышел оттуда очень нервным, озлобленным. Бывали моменты, когда к нему лучше было не подходить. Его реабилитировали в 1955-1957 гг. Он долго добивался реабилитации – своей и старшего брата Овезберды Кули.

Овезберды был одним из ашхабадских комиссаров. Он организовал Красную гвардию в Туркменистане, воевал против белогвардейцев и англичан. В 1918 году англичане взяли его в плен и увезли куда-то. Дальнейшая судьба Овезберды до сих пор не известна. Была версия, что его якобы вывезли в Индию. Моя бабушка дважды ездила искать его в Индию. Ей дал разрешение Гайгысыз Атабаев, первый председатель туркменского Совмина. По рассказам мамы, первая поездка была неудачной, бабушке не удалось проехать в нужный район. Из второй поездки бабушка вернулась через год в одежде нищей. Ее поездка в Индию то ли в 1928, то ли в 1930 году, точно не могу сказать, стала семейной легендой. Бабушка говорила: “Я не успокоюсь, пока не найду своего сына, пока не буду убеждена, что он погиб, не увижу тела или каких то свидетельств его гибели”. Овезберды был ее старшим, любимым сыном. Она ездила, искала…

До поездки в Индию она раскопала могилу девяти ашхабадских комиссаров. В 20-е годы, когда уже стало известно, что Овезберды пропал без вести, они с дедушкой поехали на эту могилу. Бабушка попросила, чтобы дед раскопал могилу. Он сказал: “Ты с ума сошла. Если даже здесь лежит, пусть лежит”. “Нет, - ответила, - я узнаю тело сына, по костям определю”. И когда дед отказался, сама раскопала могилу, разложила кости девяти комиссаров и сказала, что среди них сына нет. Дедушка про нее говорил: “Это - не женщина, а дьявол”.

В Индию бабушку сопровождал сын Мейлис, младший брат моего отца. В Афганистане Мейлис переоделся в одежду афганца… Известный писатель Сеитнияз Атаев, который занимался расследованием этого дела, рассказывал, что прочел об этом в телеграмме русского консула из Кабула. Эта поездка трагически сказалась на судьбе Мейлиса. В 1936-1937 годах его расстреляли в Ашхабаде. Даже месяц не держали в тюрьме, хотя полгода передачи принимали.

Потом враги нашей семьи разнесли слухи, что Овезберды Кулиев служит офицером в английской армии, что его якобы видели в Лондоне. Подтверждение пришло, что есть там какой-то Кулиев. Это стало основанием для репрессий в отношении нашей семьи. Репрессировали отца, расстреляли Мейлиса…

Самый младший из братьев отца Сахат уехал в Россию, в годы репрессий учился в Туле. Он был довольно образованным человеком, хорошо знал русский и туркменский языки. Позднее он благополучно вернулся в Туркменистан, работал на радио, был хорошим переводчиком, переводил в основном разные правительственные документы… В 1951 году он умер от рака в возрасте 40 лет.

Вы помните землетрясение 1948 года?

Конечно. Мне тогда было 12 лет. Наш дом, как и большая часть Ашхабада, был разрушен до основания. Из родственников погибли три человека: моя трехлетняя сестра, двоюродный брат, на год моложе меня, и двоюродная сестра, дочь Мейлиса, которой было 18 лет. После землетрясения люди жили во времянках, которые строили сами. Это были страшные, трудные годы. Просто ужас охватывает, когда вспоминаешь.

Жили очень бедно. Моего отца из-за судимости даже сторожем на работу не принимали. У нас был большой двор с вишневым садом и мы обеспечивали себе пропитание, занимаясь крестьянским трудом в своем дворе. Продавали на базаре то, что выращивали.

На это тяжелое время пришлись годы вашей школьной учебы…

Во время войны в Туркменистане многие школы были закрыты, не хватало учителей. Поэтому в школу я пошел поздно, в девять лет, а не в семь или восемь. Я учился сначала в 13-ой и 28-ой русско-туркменских школах, а начиная с 8 класса - в 20-й туркменской школе-интернате. Там учились ребята со всего Туркменистана, но никто не интересовался, кто к какому племени принадлежит. Мы не кучковались и не группировались по племенному признаку, такого не было.

Первым моим учителем был казах Джылдызбаев. Я хорошо помню его до сих пор. Он не очень хорошо знал туркменский язык, но учителей в то время не хватало…

Закончил я школу довольно успешно, в аттестате были две четверки, остальные пятерки. Учился с интересом, учеба нравилась мне. Хотелось знать больше, но не хватало знания русского языка. Все-таки я закончил туркменскую школу, книг на туркменском было мало, а русский язык я не очень хорошо знал. Поэтому брал словари у дяди и учил. Он также нанимал учителя русского языка дополнительно, помогал своему сыну, а заодно и мне. Но учить русский язык - это вещь сложная. Знания русского языка не хватало, чтобы свободно читать книги, особенно работы по точным наукам.

В школе Вам как-то давали понять, что Вы – сын “врага народа”?

Нет, никто меня не преследовал, никто не напоминал об этом. А позднее, как я уже сказал, отца реабилитировали.

Как у Вас в семье относились к Сталину? Возникали об этом разговоры?

Отец почти не высказывался об этом. Я узнал его, когда мне было 10 лет, поэтому близкого общения у нас не было. Иногда у него бывало хорошее настроение, когда он мог и пошутить. Но чаще выглядел мрачным, видимо, сказывалось пребывание в лагере. Но у него не было ненависти к Сталину, наоборот, отец считал, что это не вина Сталина в том, что произошло, а вина тех людей, которые толкнули Сталина на репрессии, врагов, настоящих врагов народа, которые эту обстановку создали. Например, он ненавидел Шихмурадова, считал, что он виноват в том, что творилось в Туркменистане. Некоторые другие люди тоже сыграли очень грязную роль. В целом, в то время я не очень-то интересовался этими делами, а отец - не очень делился.

После школы Вы поступили в университет?

Да, учитывая недостаточное знание русского языка, в 1955 году я решил поступить на филологический факультет университета, изучить русский язык и литературу, чтобы потом заниматься другими делами.

Вслед за начатыми Хрущевым в 1956 году разоблачениями сталинизма во многих советских республиках началось брожение среди студентов, интеллигенции…. Что-то подобное происходило в Туркменистане?

Не знаю, то ли менталитет у нас несколько другой… В Туркменистане большая часть молодежи была недовольна тем, что всю вину сваливают на Сталина. Мы считали, что нельзя обвинять во всем, что произошло, одного человека. Это невозможно. Даже в нашей семье, пострадавшей от репрессий, были такие настроения...

На втором курсе я написал письмо в ЦК Компартии Туркменистана, где ставил вопрос, правильно ли обвинять во всех грехах одного только Сталина? Надо разобраться, внести какие-то изменения в нашу систему.

Меня вызвали в ЦК к инструктору Афанасьеву. Вместе с другим партработником Жуленёвым, они угрожали мне исключением из университета, говорили: “Весь народ сплотился вокруг партии, а вы…”. Я сказал: “Исключайте, пойду работать рабочим, что в этом плохого?”. Но не исключили.

Я пребывал в состоянии несогласия с самим собой. Мать сильно переживала. Чтобы ее не огорчать, я продолжал учебу.

Существовали ли в те годы в студенческой среде антирусские настроения?

Бытовой национализм, мне кажется, всегда существует в среде, где люди не очень образованы. Я считаю, наша студенческая среда тоже была недостаточно образованной, и школьная подготовка была недостаточной в силу разных обстоятельств. Видимо, в нашей республике меньше уделяли внимание образованию. Скажем, если сравнивать с крупными городами России, думаю, уровень образования в Туркменистане был намного ниже. Хотя советская власть хотела поднять всех на какой-то один уровень образования, вероятно, объективных возможностей не было для этого. Сегодня понимаешь, что местный бытовой национализм не оправдан. Надо признать, что русский народ, Россия очень много сделали для нашего народа, чтобы мы пришли к европейской цивилизации.

А в чем, по-Вашему, проявлялся национализм? Обсуждалась ли вообще эта тема туркменскими студентами?

Ну, как “в чем проявлялся”? Наверное, в какой-то изоляции, ограниченности… Хотя трений, конфликтов между людьми на почве межнациональных отношений я, например, не наблюдал. Открытых проявлений не было, но про себя каждый думал… Туркмены до сих пор вспоминают геоктепинскую войну 1881 года, от русских войск полегло там немало народу - 30000 человек. Обида за это, осадок какой-то – это чувство от родителей передается. Но не скажу, что студенты в те годы обсуждали такие вопросы. У нас были друзья среди русских. Может быть, ученые, представители интеллигенции носили в душе обиду и где-то старались выражать ее… Как говорят русские, кто прошлое помянет – тому глаз вон, а кто забудет - оба глаза вон.

Вообще, туркмены к представителям других национальностей всегда относились нормально, и к армянам (их было немало в Ашхабаде), и к русским. Можно сказать, даже к армянам хуже, чем к русским…

Насколько проявлял себя в студенческой среде племенной фактор?

Не могу сказать, что племенной фактор играл какую-то заметную роль. Хотя среди студентов были представители разных племен, мы не проводили различий в связи с принадлежностью к какому-то определенному племени. Мы считали, что мы все - туркмены. У туркмен есть обычай спрашивать, откуда ты, к какому роду, племени принадлежишь. Но это не играло никакой роли в общении. Например, ближайшим моим другом был парень из племени йомуд. Но никто в семье не обращал внимания на то, из какого он племени, даже когда он жил у нас в доме по два-три месяца.

Но, скажем, в соседнем Узбекистане, часто происходили драки между студентами - выходцами из различных регионов.

Нет, у нас такого не было. Поэтому я всегда говорю, когда начинают этот вопрос поднимать, что это делают люди, которые хотят извлечь из этого политический или иной капитал.

Конечно, каждый туркмен должен знать семь поколений своих предков…

А при женитьбе?

Когда туркмены женятся или выходят замуж - этим занимаются родители. В мое время были раздельные мужские и женские школы. В университете, конечно, было по-другому. Но и тогда нам в семьях всегда внушали, что вопросом женитьбы будут заниматься родители. Это у туркмен - негласный, неписаный закон.

Меня мои родители тоже хотели женить. Я отказался. Была одна девушка-соседка, я сказал: “Если вы хотите меня женить, то только на ней”. Но отец подумал и отказал. Дело в том, что отец этой девушки ушел на фронт, а после этого ее мать второй раз вышла замуж. У нас считается большим позором, если жена не ждет возвращения своего мужа, не знает точно, погиб он или нет, но выходит замуж. Отец сказал: “Нет, эта девушка тебе не подходит, раз у нее мать такая”. После этого я сказал, что буду искать невесту сам. Из-за этого у нас с отцом были споры, трения, мы не ладили…

У туркмен родители ищут невесту прежде всего такую, чтобы в роду у нее не было сумасшедших, воров, наркоманов, опасаясь дурной наследственности. Если хотя бы один из этих недостатков есть, то не берут девушку. Племенное происхождение далеко не всегда играет здесь решающую роль. У нас, например, жена Мейлиса была из племени эрсари.

А насколько в те годы среди молодежи была распространена наркомания?

Скажем, чтобы в то время у нас в университете студенты употребляли наркотики – такое было совершенно исключено.

В селах у туркмен опий нередко использовали в лечебных целях, ведь лекарств тогда не было. Покупали маленький горошек опия и давали ребенку, а на утро он был здоров. Туркмены говорят, что опий – лекарство от всех болезней, только от него самого нет лекарства.

Вообще же у туркмен наркомания приравнивается к воровству, к обману, считается даже хуже, чем воровство. Если в селе появлялся наркоман, то окружающие переставали с ним общаться и отселяли его семью. Например, наша семья жила в колхозе им.Буденного (сейчас это уже часть Ашхабада в центре города в районе университета). В селе были две семьи, главы которых были наркоманами. Обычно односельчане-туркмены к ним не ходили, даже не приглашали на традиционные праздники, свадьбы…. Как бы изолировали их, объявляли им негласный бойкот. Жену наркомана приглашают, детей тоже, а его самого – нет. Сам наркоман тоже чувствует свою вину, перестает общаться с окружающими...

Что Вы можете сказать по поводу случаев самосожжения женщин в Туркменистане в советское время?

Это протест женщин против неравенства. В Туркменистане женщины находятся в неравном положении. Не каждая женщина согласится с тем положением, в котором она оказывается. Как правило, лишают себя жизни молодые женщины. Самоубийства среди женщин среднего или старшего возраста практически не бывает. Ситуация меняется по мере того, как меняется само общество. Например, я помню, в 60-е годы девушки шли учиться, уже не спрашивая согласия родителей…

Расскажите, чем Вы занимались после университета, как попали на дипломатическую работу.

В 1960 году я закончил филологический факультет, поступил на работу в Институт языка нашей Академии наук. Там я познакомился с Гуль Атаевой, выпускницей филологического факультета МГУ. В том же году мы поженились. Ее отец Айдогды по происхождению текинец, родом из Кзыл-Арвата, бывший актер драматического театра. В то время он работал на киностудии. Мать – татарка.

Вскоре умерли мои родители: мать - в 1963 году, отец – двумя годами позже.

В Институте языка я участвовал в составлении словарей, в частности, больших русско-туркменского и туркмено-русского. В 1968 году в Ашхабаде под заголовком “Мудрость двух народов” был издан подготовленный при моем участии краткий фразеологический словарь русского и туркменского языков.

Эта работа мне нравилась. Я считаю, что не очень хорошее образование получил в силу многих обстоятельств. Но тем не менее я старался и хотел основательно заниматься туркменским языком, словарями, прочей филологией. Но для этого надо было знать персидский и арабский языки. Неожиданно появилась возможность изучить арабский язык. В сентябре 1965 году я поехал на стажировку в Москву в Институт народов Азии, заодно изучал арабский язык у профессора Щарбатова и в университет ходил на спецфак. В общем, с горем пополам что-то выучил, и потом мне предложили поехать в Советский культурный центр в Йемене заведующим курсами русского языка. Я обрадовался: Йемен - арабская страна, там я смогу лучше выучить язык.

В то время советских туркмен очень редко отправляли за границу. Можно считать, что было что-то необычное в этом предложении?

Я думаю, это - случайность, везение какое-то. Видимо, преподавателям понравилось то, что я стремился выучить арабский язык. В Институте востоковедения работала старшим научным сотрудником Анна Белова, кажется так ее звали. Она спросила меня: “Ты хочешь поехать поработать и заодно подучить арабский язык?” Я обрадовался, посоветовался с женой, она была в то время ученым секретарем Академии наук ТССР, и решил все-таки поехать.

В сентябре 1967 года закончилась моя стажировка в Москве. Я вернулся в Ашхабад, начал оформлять документы для загранкомандировки. Но за рубеж даже беспартийных не выпускали без характеристики парткома по месту работы. Секретарем партийной организации туркменской Академии наук в то время был Афанасьев, который в 1956 году разбирался с моим “неправильным” письмом в ЦК по поводу разоблачения культа личности Сталина. Он отказался дать мне характеристику, сказав: “Это тот, кто против партии выступал, никакой характеристики ему не будет”. Тогда я пошел к Азимову, президенту Академии, бывшему ректору университета. Он распорядился выдать характеристику. Без его поддержки я бы не смог уехать за рубеж.

Оформление бумаг тянулось почти год. За это время я защитил в ашхабадском Институте языка и литературы кандидатскую диссертацию на тему “Термины родства в туркменском языке”.

В 1968-1970 годы я работал заведующим курсами русского языка при Советском культурном центре в Йеменской Арабской Республике (так назывался тогда Северный Йемен). Потом наш генеральный консул в городе Таиз Иван Васильевич Бурцев предложил мне перейти на работу в посольство, то есть в систему МИД СССР. Я долго думал. Вроде бы в 34 года поздно начинать новую деятельность, но тем не менее дал согласие. Пришлось начинать с должности секретаря-переводчика. Консул сказал, что надо вступить в коммунистическую партию, иначе не будет служебного роста. Я спросил: “Нельзя ли без этого?” У меня были кое-какие мысли на этот счет, но под воздействием его уговоров в 1971 году я стал членом компартии. Позднее работал секретарем-переводчиком, атташе, вице-консулом советского посольства в Северном Йемене…

Когда Вы из Советского Союза впервые попали за границу, каковы были Ваши впечатления?

Я по своему характеру человек, любящий путешествия, новых людей. Мне все было очень интересно. Вначале мы прилетели в Каир. Там был советский культурный центр, и мы с семьей где-то неделю были в Каире. Для туркмен арабский мир кажется чем-то родным, будто давно забытым прошлым. Поэтому было интересно, каков этот мир на самом деле. Вызывало живой интерес абсолютно все – чем люди питаются, как живут, сама природа... Я с любовью ежедневно изучал арабский язык, видимо, благодаря этому чего-то достиг в этом языке. Хоть и поздно начал изучать, но когда любишь какое-то дело, с желанием берешься, результат почти всегда положительный получается.

Где уровень жизни тогда был выше - в Туркменистане или на Ближнем Востоке?

В Йемене и Кувейте уровень жизни у людей очень разный... В целом, конечно, в Туркменистане жизнь была лучше. Люди в те годы жили очень хорошо в материальном плане, может каких-то товаров не было, но люди жили достойно. Я, например, приезжая, говорил об этом своим родственникам. Моя мама, хотя она из богатой семьи, тоже говорила мне в детстве, что советская власть дала людям очень много, “мы людьми стали при этой власти, берегите ее”.

В духовном плане более развитым и перспективным, я считаю, в то время тоже было туркменское общество. В арабском обществе преобладает потребительское отношение. У нас не хватало, может быть, такого разнообразия потребительских товаров, не хватало политических прав, но люди думали не только о материальных благах. Конечно, много было глупости и тупости, которые легко можно было поправить. Если бы это сделали, это было бы на пользу советской власти.

Думаю, если бы тогдашняя власть умно подходила к правам человека, политическим, гражданским правам, тогда это общество было бы самым сильным. Потому что все остальное было у этого общества…

КГБ когда-нибудь пыталось вербовать Вас или использовать для выполнения каких-то заданий?

Нет, никогда. Ни за границей, ни в студенческие годы.

В 1974 году мне дали рекомендацию в Дипломатическую Академию. Два года отучился. После завершения учебы в августе 1976 года мне дали дипломатический ранг первого секретаря второго класса, и я уехал в Южный Йемен в качестве первого секретаря посольства. Проработал там три года. В августе 1979 года опять вернулся в Академию. Существовала практика, когда при отсутствии мест в центральном аппарате МИД дипломатов отправляли на учебу на девятимесячные курсы усовершенствования дипломатических работников.

Честно говоря, мой отъезд в академию был вынужденным. Неприятности начались с политзанятий. Дипломатов заставляли проводить политзанятия по трилогии Брежнева, за которую он получил ленинскую премию. Однажды в 1979 году я сказал, что не буду это изучать, не буду ходить на занятия, что это - глупость. За это меня чуть не наказали. Йемен я покинул досрочно. Хотел вообще оставить дипломатическую работу, но в МИД сказали, чтобы я “не делал глупости”. Эти же слова повторил и наш посол, приехав в Москву. Он сказал: “Ты все время делаешь глупости, иди на курсы, потерпи один год, за это время или осел умрет или шах” (то есть кто-нибудь из тех, кто добился моего отзыва).

По завершении курсов работал в центральном аппарате МИД СССР, а в феврале 1981 года меня назначили первым секретарем посольства СССР в Кувейте. Через три года я получил ранг и должность советника посольства. Осенью 1986 года вернулся из Кувейта, был назначен советником Отдела Ближнего Востока МИД СССР. А в 1987 году открывалось наше посольство в Омане. Меня отправили туда временным поверенным в делах СССР в Султанате Оман. Я открыл посольство, вернулся в конце года. А в 1988 году назначили в Катар в новое посольство тоже временным поверенным. В 1989 году я был вновь отозван и оказался в Москве…

Вы работали в Кувейте и Омане в период нахождения в Афганистане советских войск. Насколько афганский вопрос сказывался на отношениях с этими арабскими странами?

Арабские страны были очень недовольны тем, что мы ввели войска в Афганистан. Но, скажем, кувейтское руководство где-то даже с пониманием относилось… Позиция этой страны несколько отличалась от других.

Хочу рассказать еще об одном эпизоде. Моя работа в Катаре в качестве временного поверенного в делах СССР пришлась на годы, когда наше государство уже начало разваливаться. Этот распад ощущали и за границей. Арабы наблюдали за происходящим с беспокойством, так как не хотели распада Советского Союза. Такие настроения были не только у простых людей, но и у многих руководителей. В то время в Катар приезжали советские торгово-экономические делегации и предлагали на выгоднейших условиях построить, в частности, электростанцию, работающую на природном газе. Это был крупный проект на сумму 800 млн. долларов. То ли потому, что наши представители разговаривали не с теми людьми, то ли по какой-то другой причине, но они не смогли убедить катарскую сторону принять наши предложения по строительству электростанции в Дохе (столице Катара). После отъезда делегации я решил еще раз обсудить этот вопрос с председателем национального банка и валютного фонда Катара Абдаллой Аль-Атыя. Он являлся влиятельным человеком в руководстве страны не только потому, что имел доступ к финансовым рычагам государства, но также потому, что приходился двоюродным братом наследному принцу. Я сказал Абдалле, что Советский Союз в настоящее время испытывает дефицит валюты. Если бы Катар заключил договор о строительстве газовой электростанции с СССР, это принесло бы выгоду как Катару, так и моей стране. Советские строители могли бы при более низких затратах построить надежную электростанцию, способную проработать без капитального ремонта несколько десятков лет. Абдалла заинтересовался моим предложением. Вскоре меня принял наследный принц Катара. Он дал добро и обещал для предварительного обсуждения этого вопроса направить в СССР Абдаллу Аль-Атыя. Абдалла попросил, чтобы я тоже присутствовал на переговорах. Я проинформировал Москву, получил согласие руководства. Однако буквально в день вылета мне сообщили пожелание МИД, чтобы я оставался в Катаре. Несмотря на это я вылетел в Москву, что было воспринято сотрудниками министерства как “нарушение дисциплины”. Самое удивительное, в союзных ведомствах никто не горел желанием серьезно обсуждать контракт. Для Абдаллы был зарезервирован потрепанный номер в гостинице “Белград”, что было воспринято им как оскорбление. Мне даже пришлось успокаивать его. На следующий день представители Министерства внешнеэкономических связей провели чисто формальные переговоры, в ходе которых фактически отказались от контракта, заявив, что он не по силам советской промышленности. Абдалла Аль-Атыя расстроился, раздал официальным лицам подарки и на второй день, срочно переоформив билеты, улетел в Катар через Лондон.

Когда Вы вернулись в Туркменистан?

Работая за границей более 20 лет, я каждый отпуск проводил в Туркменистане. Каждый год нам давали двухмесячный отпуск. Лишь один раз я не был на Родине более полутора лет.

Тем не менее в конце 80-х я решил вернуться в Ашхабад. Мне хотелось работать на Родине. И потом я чувствовал, что СССР уже разваливается.

Я стал зондировать возможность возвращения, в частности, через писателя Сейитнияза Атаева. Он хорошо относился к нашей семье, неплохо знал моего отца, написал повесть о моей бабушке, которая ездила в Индию, в архивах копался… Он - фронтовик, до сих пор возглавляет ветеранскую организацию Туркменистана. Мы с ним встречались каждый раз, когда я приезжал в Ашхабад.

Я надеялся вернуться на преподавательскую работу. В 1988 или в 1989 году, приехав в Туркменистан, я сказал Атаеву, что хотел бы организовать и возглавить школу для особо одаренных детей, готовить ребят, чтобы они хорошо знали русский, туркменский, английский, может быть, арабский языки. Мы с Атаевым встречались по этому вопросу с 3-им секретарем ЦК Компартии Туркменистана Худайберды Дурдыевым (ныне - редактором журнала “Дияр”). В ответ на мою просьбу Дурдыев сказал: “Надо запросить разрешение Москвы. Москва не разрешит”. Я спорил, удивлялся: “Что тут такого? Вроде бы мы хорошее дело собираемся делать”.Сейитнияз поддержал меня, говорил: “Он же не просит какую-то должность, хотя мог бы...”. Но ничего не вышло.

Потом возникла идея, что Туркменистан должен быть суверенным, иметь собственное министерство иностранных дел. У Атаева были неплохие отношения с первым секретарем ЦК Компартии Туркменистана (нынешним “пожизненным президентом”)  Сапармуратом Ниязовым, и он начал продвигать мою кандидатуру.

Были ли Вы в то время лично знакомы с Ниязовым?

Нет, хотя говорят, что он окончил ту же 20-ю школу, что и я, несколькими годами позже. Это была очень хорошая, серьезная школа - в сравнении с другими.

Осенью 1989 года, когда я работал в МИД СССР, Атаев позвонил, сказал, что Ниязов в Москве, приехал на сессию союзного Верховного Совета, и предложил организовать встречу. Я согласился, пришел в постпредство нашей республики. Там был Атаев. Я ждал вместе с ним, когда будет встреча.

Вскоре пришли все туркменские депутаты, в том числе и Ниязов. Он прошел мимо меня, даже не посмотрел в мою сторону. Сейитнияз между нами ходил, я какую-то книгу передал, по-моему, Коран в хорошем оформлении…. Сейитнияз отнес ее Ниязову, но тот не принял. В общем, он меня не заметил и не принял. Я уехал и сказал Атаеву, что не хочу иметь дел с Ниязовым, ничего не получится, видимо, будет то же самое, что с Дурдыевым.

Потом второй раз я приезжал в постпредство, но опять ничего не вышло. Тем не менее Сейитнияз сказал, что добьется своего.

Позже по поручению Ниязова со мной разговаривал по телефону Хан Ахмедов, председатель Совета Министров Туркменистана. Он находился в Москве и сказал, чтобы я приезжал в Ашхабад уже для конкретного разговора. Говорил со мной он не очень охотно, чувствовалось, не хотел вводить в правительство неизвестного человека.

Когда стало ясно, что вопрос с моим назначением решен, я сообщил о своих планах начальнику отдела Ближнего Востока МИД Полякову. Поляков уговаривал остаться, но я уже принял решение.

В мае 1990 года взял отпуск и вылетел в Ашхабад. Была беседа с Ниязовым. 24 мая выступил в туркменском парламенте со своей программой, рассказал, что собираюсь делать. Депутаты одобрили мою кандидатуру. Таким образом, я возглавил МИД Туркменистана.

Предварительно Ваша кандидатура рассматривалась на Бюро ЦК туркменской компартии?

Нет. В ЦК не было утверждения. Сначала помощник президента разговаривал со мной, Жадан Александр Николаевич, он был тогда депутатом парламента. Потом меня обсуждала депутатская группа, видимо, комитет по международным делам, я выступал перед ними. Чуть позже вопрос был поставлен на сессии Верховного Совета.

А в дальнейшем кто-то курировал Ваше министерство из представителей партийных органов?

Фактически партийные структуры не вмешивались в наши дела. От правительства министерство курировала вице-премьер Тувакбиби Амангельдиева.

В июне я специально прилетел в Москву оформить увольнение из МИД СССР. Перед увольнением меня ознакомили с указом о присвоении мне ранга советника-посланника, подписанным президентом СССР Михаилом Горбачевым.

Какова была политическая ситуация в Вашей республике в тот период?

Это было интересное время. Был парламент, в котором депутаты могли свободно высказывать свое мнение. Скажем, такие депутаты как Пиркули Тангрикулиев, Бегмамед Гельдымамедов, Халмурад Союнов, Байрамнур Союнов… Около десятка было таких депутатов, которые открыто выражали свою позицию. Байрамнур Союнов позднее стал министром труда и подготовки кадров. В 1996 году его посадили за какой-то перерасход государственных средств. Обычное обвинение. Недавно, кажется, освободили, точно не знаю. Он был одним из таких оппозиционно настроенных людей. Еще была Таджиева, женщина-депутат, тоже свободно выражала свою позицию. Ниязов сделал так, чтобы отозвали ее из депутатов.

Туркменистан первой из советских республик ввел пост президента. В январе 1990 года Ниязова как 1-го секретаря ЦК избрали председателем Верховного Совета. Сняли с этого поста Розу Атамурадовну Базарову и отправили на пенсию под предлогом того, что она по какой-то женской линии приходится родственницей Хану Ахмедову, председателю правительства. А в ноябре Верховный Совет избрал Ниязова президентом.

Президент в то время имел неплохой имидж. Он перенял некоторые лозунги оппозиции, стал убирать русских с их постов. Многих отправил в отставку: второго секретаря ЦК Компартии Нестеренко, третьего секретаря Ребрика… Некоторых русских министров он тоже отправил в отставку, замещал их туркменами. Это, конечно, людям нравилось. Думали, что Ниязов проводит национализацию кадров. Потом он провел закон о статусе туркменского языка, объявил туркменский государственным языком. Начал говорить о том, чтобы перейти с кириллицы на латиницу...

В мае 1990 года, когда формировался новый Кабинет Министров, меня назначили министром иностранных дел и внешних экономических связей. Ниязов говорил, что целесообразно возглавить оба эти направления, ведь задачи их во многом совпадают. И это было правильно для Туркменистана. А потом нашлись люди, которые начали интриги плести вокруг этого. В общем, в начале 1991 года оставили за мной только МИД.

Тем не менее примерно через полгода я вошел в узкий круг приближенных к президенту высших чиновников. Участвовал во всех заседаниях Совета Министров, собиравшегося еженедельно. В конце 1990 г. был включен в состав Президентского Совета. Эта новая структура фактически стояла над Советом Министров. Там обсуждались различные вопросы, включая отношение республики к реорганизации союзного государства. Я бы не сказал, что уж очень серьезно все обсуждалось, так как окончательные решения все равно единолично принимал президент.

В Туркменистане уже в 1988 году возникли первые оппозиционные группы. Поддерживали ли Вы контакты с ними? Были ли в их рядах ваши знакомые?

Нет, я абсолютно не имел никаких контактов с ними. Я слышал о них, но, честно говоря, не обращал внимания на эту оппозицию. Не до этого было, я был весь занят своей работой. Потом как-то президент сказал мне, чтобы я занялся поэтом Байрамом Джутдиевым, чтобы я его угомонил, поскольку у меня с ним были дружеские отношения. Джутдиев, который сейчас первый подхалим у Ниязова, в то время считался диссидентом. Я ходил к нему домой, убеждал, что не нужно конфликтовать, говорил, что надо консолидироваться, ведь Туркменистан получил независимость, нужно укреплять государство, надо найти свое место в этом… Джутдиев был главным редактором литературного журнала. Его сняли с руководства журнала. Я ему говорил: “Не надо обижаться на это. Найдешь другую работу”. В общем, уговаривал его поддерживать Ниязова.

Рассказывают, что когда Вас назначили министром иностранных дел, Вы от всех сотрудников жестко потребовали знания туркменского языка?

Это действительно так. В тот период был принят закон о туркменском языке. И я принимал на работу только людей, знающих туркменский язык. Будь это туркмен, или еврей, или русский, я не брал его на работу, если он не знал туркменского языка. Но за незнание языка никто не был уволен из МИД. Те, кто работал там (тогда это было пять или шесть человек) - все они остались на своих местах. Один из новых сотрудников – украинец – хорошо не знал туркменский язык, но изучал, старался выучить. В нарушение своего принципа я принял на работу также одного еврея. Он совершенно не знал туркменского языка, но был нужен мне, чтобы готовить обзоры российской прессы. Это был очень старательный человек, которого мне рекомендовал один из членов правительства. Я поговорил с ним, и он мне понравился.

Но ведь служебная правительственная переписка все равно шла на русском языке?

Не вся. Например, я еще в советское время начал вести переписку на туркменском языке. Взял в помощники одного из писателей по имени Аннагулы (фамилию не помню), чтобы он вел переписку. Аннагулы тоже якобы из бывших диссидентов, но оказался не очень порядочным человеком. Говорят, когда я ушел с поста министра, он начал обливать меня грязью, хотя мы хорошо не знали друг друга, я его принял по рекомендации Байрама Джутдиева. Пользы от него было немного. Он не имел опыта работы, начал писать служебные документы языком литературных произведений, поэтому я нередко забраковывал подготовленные им проекты писем. Позже он уехал в Турцию советником посольства.

Пришлось самому писать, вести канцелярскую переписку. Вскоре на одном из заседаний правительства Ниязов сказал, чтобы я или писал на русском языке, или прилагал перевод с туркменского, потому что председатель Совета Министров республики Хан Ахмедов не может прочесть моих писем на туркменском.

А сам Ниязов хорошо владел туркменским языком?

Разговорным языком – да, неплохо, но не литературным. Конечно, он понимает то, что читает, но не думаю, что он может грамотно писать. Туркменский язык у него разговорный.

Вашим заместителем в МИД был будущий глава этого министерства Борис Шихмурадов?

Да, я сам предложил его кандидатуру и принял на работу. До этого он работал первым секретарем посольства России в Индии. Туркменского языка он не знал, но довольно хорошо владел английским, мог объясниться на урду. Писал очень легко, великолепно излагал свои мысли… В общем, он - образованный человек, но конформист, чистый чиновник, самостоятельности никогда ни в чем не проявлял.

Обсуждался ли когда-то на заседаниях Кабинета Министров вопрос о коррупции?

Нет. Наоборот, даже в советское время Ниязов поощрял коррупцию. Например, Пайзгельды Мередов, возглавлявший министерство сельского хозяйства и продовольствия, создал при министерстве свою торговую структуру, как бы параллельную потребсоюзу и минторгу. У него были товары - и промышленные, и продовольственные, которыми он манипулировал. Ниязов хвалил его, ставил в пример, говорил, что другим надо перенимать опыт Мередова. Мол, Мередов ездит в Москву, подкупает российских чиновников, например, несколькими ящиками коньяка и решает все проблемы. Это ставилось нам в пример. И при назначениях Ниязов нередко открыто говорил на заседаниях правительства: “Зачем тебе большая зарплата? На этой должности можно и без зарплаты прожить” (то есть на взятках).

В 1991 году была создана Гуманитарная ассоциация туркмен мира. Кто был инициатором ее создания?

Нурклычев и писатель Аннаберды Агабаев рассказывали мне, что последний и был инициатором этой идеи. На одном из заседаний правительства, где я присутствовал, президент предложил Агабаеву возглавить ассоциацию. Но тот стушевался, высказал сомнение, справится ли он с этой должностью. Это не понравилось Ниязову, он чуть ли не выгнал Агабаева с этого заседания. МИД в этом не был задействован. Конечно, потом меня вели в состав руководства ассоциации…

Ваша работа в туркменском правительстве пришлась на период распада СССР. Скажите, насколько идея независимости республики пользовалась поддержкой среди правительственных чиновников Туркменистана?  

Туркменское руководство психологически не было готово к независимости. Даже Ниязов выступал за то, чтобы жить в Советском Союзе.

Незадолго до попытки путча в Москве на республиканском телевидении проходил круглый стол по вопросу суверенитета: быть или не быть независимости, будет ли лучше или хуже, если остаться в составе СССР. Дискуссия шла на туркменском языке. Вел передачу Мухаммед Айдогдыев, один из помощников президента, сейчас он вице- президент Гуманитарный ассоциации туркмен мира. Кроме него и меня участвовали еще три человека: историк и вице-президент Академии наук Мурат Аннанепесов, министр юстиции Халыкберды Атаев и экономист Джумаев.

Все четверо, выступившие до меня, говорили, что Туркменистан не готов к независимости, независимость не нужна, республика пропадет, если станет независимым государством. Джумаев или Атаев, не помню точно, привел такой аргумент, что мы не производим гвоздей, даже гвоздей собственных не имеем, как же мы можем стать независимым государством. Мне дали слово последним, и я единственный выступил в поддержку независимости. Сказал, что если даже мы не производим гвоздей или каких-то других товаров, то производим газ, нефть, хлопок, что мы сможем приобрести все необходимое, продав эти товары. Я сказал также, что стране нужна независимость, чтобы мы могли нормально развиваться как самостоятельное государство. Мы сможем решить возникающие проблемы, но у нас должна быть концепция политического и экономического развития. За эти слова остальные участники дискуссии буквально ополчились на меня.

Как реагировало туркменское руководство на попытку путча в Москве в августе 1991 года?

Честно говоря, мы были взволнованы, следили за всем происходящим... Ниязов был в трансе. Янаев звонил ему два или три раза, один раз разговор происходил при мне. Наш президент разговаривал с главой путчистов как подхалим, лебезил, уверял его, что все будет нормально.

Ниязов обсуждал ситуацию лишь с узким кругом высших чиновников: Нурклычевым, Ата Чарыевым, мной и Богдановым. Богданов - командующий погранвойсками, размещенными в Туркменистане – был единственным, кто открыто радовался путчу.

Я и Ата Чарыев несколько раз приходили к Ниязову, предлагали ему связаться с руководителями среднеазиатских республик, чтобы выработать какую-то единую позицию. Но он боялся потерять власть, перетрусил страшно. Говорил, что надо выждать, кто победит в Москве, и определять позицию уже после этого. Так он и сделал. Задним числом было объявлено, что мы поддерживали Горбачева. Если бы победили путчисты, он бы поддержал их. Но победила другая сторона. Кстати, он очень плохо отзывался о Ельцине, называл его пьяницей, человеком, не способным к управлению государством. Все его последующие дружеские жесты в отношении российского президента были сплошным лицемерием.

А как в Ашхабаде было воспринято беловежское соглашение об упразднении СССР?

Когда об этом объявили, я и Ата Чарыев предложили Ниязову обратиться к главам среднеазиатских государств с предложением провести совещание в Ашхабаде. Мы убедили Ниязова, что это необходимо. Подготовили пакет документов о создании регионального союза среднеазиатских республик. В этом союзе не предполагалось никаких наднациональных органов, каждое государство сохраняло свою независимость, но все страны тесно координировали свои действия в политической и экономической областях. Ниязов просмотрел наши бумаги и дал добро. Намеченное нами совещание состоялось, но учреждения нового союза не произошло. Руководители Казахстана и Узбекистана, приехав в Ашхабад, отказались подписать документы, испугались в какой-то степени. Сказали, что нельзя с Россией вступать в конфронтацию, что это будет вызовом и может плохо кончиться. А потом в декабре была алма-атинская встреча, на которой было объявлено о создании СНГ. Я там не присутствовал.

До какого времени вы оставались членом компартии?

До ее распада в августе 1991 года. Позже мне дважды или трижды напоминали, чтобы я вступил в возглавляемую Ниязовым демократическую партию, созданную вместо коммунистической. Еще до учредительного съезда в декабре стали создавать партячейки на предприятиях и в организациях. В наше министерство по поручению Ниязова приходила одна из партийных активистов. Я сказал ей, что не хочу вступать ни в какую партию. Потом другая женщина приходила… Вскоре Ниязов сам заговорил со мной на эту тему. Но я ответил, что министру лучше быть беспартийным. В общем, я и Ата Чарыев в новую партию не вступили.

Чарыев сказал Ниязову, что неправильно бывшую компартию реорганизовывать в демократическую партию. Надо создать новую партию - партию возрождения страны. Ата Чарыев даже готовил документы, предлагал мне стать одним из инициаторов, говорил о необходимости создания нескольких партий, поскольку мы объявили себя демократическим государством. “Пусть будут крестьянская партия, партия возрождения, демократическая партия (но не из бывших коммунистов)”, - говорил он. Ниязов воспользовался идеей Ата Чарыева и уже без его участия объявил о создании Движения “Возрождение”. Но это – абсолютно не самостоятельная структура. Никакой многопартийности в Туркменистане сейчас нет.