С.ЧЕРВОННАЯ
Мне представляется, что вопрос о праве наций (народов) на самоопределение необходимо вывести за рамки юриспруденции, ввести его в более широкое поле междисциплинарных, комплексных исследований с самым активным включением и серьезным учетом и методов, и аргументов, и базы данных исторической науки в целом, современной этнологии и политологии в частности. Любое освещение, а тем более «решение» этого вопроса исключительно (only) в контексте международного права неизбежно будет носить абстрактный, оторванный от жизни характер. Если рассуждать в чисто теоретическом юридическом плане, то, наверно, с равным успехом можно настаивать и на действенности такого «права на самоопределение», и на его ограниченности, и на его принадлежности лингвокультурным (этническим, конфессиональным) группам или, напротив, всему этнически смешанному населению определенной территории, легитимно выразившему свою волю, и наконец, на его несостоятельности и даже полной абсурдности в связи с теми «ножницами» и противоречиями, в каких это «право на самоопределение» оказывается в сопоставлении с принципом «территориальной целостности государства» и, что еще важнее, с презумпцией отсутствия коллективной ответственности, а следовательно, и «коллективного права». Однако все эти рассуждения обречены на то, чтобы оставаться в плоскости чистой схоластики до тех пор, пока мы не прикоснемся к реальной исторической действительности, к современной этнополитической ситуации в определенном регионе.
Наверно, я рискую навлечь на себя упрек в историческом релятивизме, но поскольку наше общественное мнение и наша научная мысль в последнее время слишком мало внимания уделяют именно этому аспекту — исторической конкретности, исторической предопределенности действия (бездействия или, если угодно, антидействия по своим разрушительным, негативным последствиям) права наций на самоопределение в данных условиях, в данное время, в данной среде, я хочу обратить внимание именно на эту, ускользающую от общего внимания сторону вопроса, подчеркнув, что право наций на самоопределение необходимо рассматривать в конкретном историческом и политическом контексте. Вероятно, такая конкретность чревата опасностью выработки «двойного стандарта», соответственно которому одним народам (этническим или территориальным общностям) такое право «надо дать» (или, по крайней мере, положительно оценить результаты его осуществления), а другим народам (или даже тем же, но в иных обстоятельствах) в этом праве отказать (или квалифицировать попытку его реализации как преступную сепаратистскую авантюру). Думается, однако, что неизбежность не только «двойного», но и поливариантного, многополярного, асимметричного аксиологического (оценочного) подхода и практического решения вопросов национального самоопределения и государственного устройства различных территорий (народов, стран) предопределена самим диалектическим методом исследования, тем самым историческим материализмом, от которого нашей гуманитарной науке было бы неразумно сегодня отказываться.
Разумеется, исторически обоснованная поливариантность такого рода решений не может иметь ничего общего с волюнтаристским произволом, с формированием искусственной иерархии «достойных» или «не достойных» права самостоятельно решать свою судьбу народов, «созревших» или «не созревших» до государственного суверенитета и независимости. Этот кошмар мы в своей недавней истории уже проходили, и до сих пор его мрачным символом представляется нам некий условный то ли красный, то ли синий карандаш в сталинской руке, которым на карте страны и на листах переписи населения помечались территории и народы, удостоенные статуса «союзных республик», «автономий» разного ранга или выжженной земли без коренного населения, обреченного на вечную ссылку. Да и нынешние странности многих действующих политиков и рефлексирующих писателей, признающих и одобряющих, скажем, самоопределение и независимость Литвы или Грузии, но даже мысли не допускающих об аналогичных самоопределении и независимости Чечни или Татарстана, являются последствиями того же самого субъективистского произвола и иерархических комбинаций. И не о том речь, чтобы вернуться к подобной практике или обосновать ее.
Речь, однако, безусловно должна идти о том, что право народов (и отдельных этнических групп, и многонационального населения отдельных территорий) на «самоопределение вплоть до отделения» (то есть и в самом мягком варианте автономизации регионов или экстерриториальной «культурной автономии» национальных групп — этнических меньшинств, и при самом радикальном сецессионистском решении — отделении от данного государства) оказывается в определенной корреляции с историческим фактором, под которым мы подразумеваем и объективный ход и результат давней или совсем недавней истории (как, когда, при каких обстоятельствах данная территория, данный народ оказался в составе соответствующего государства), и народную историческую память, формирующую современное этническое и гражданское самосознание населения. Если в этом историческом процессе и в народной памяти элементы насилия (завоевания, «покорения», истребления или вытеснения местного населения, колонизации) обретают жесткие, реальные контуры сравнительно недавних, не забытых, не прощенных событий, то и право угнетенных наций на самоопределение вписывается в контекст национально-освободительной борьбы и антиколониальных движений, которые естественно могут претендовать на общегуманитарное сочувствие, на поддержку их мировым сообществом и соответствующими нормами международного права. И совсем иное дело — формирование сецессионистских движений вне исторического контекста, в качестве чисто политических провокаций, в целях рвущейся к власти узкой группы авантюристов. Конечно, и в этом случае будут скорее всего задействованы и пущены в оборот этнополитические мифы, разжигающие чувства уязвленного национального самолюбия, и политические авантюристы, стремящиеся к личной власти или выполняющие задания по дестабилизации молодых демократий, постараются выступить в роли своего рода «этнических предпринимателей» в надежде мобилизовать массы «соотечественников» на борьбу с «врагами нашего народа» (классические примеры такого рода — разыгранная по нотам и идеологическим партитурам прокоммунистических заговоров антигрузинская истерия в Южной Осетии и в Абхазии на рубеже 1980–1990-х годов; попытка разжечь польско-литовские противоречия и использовать польское меньшинство в качестве пятой колонны против борющейся за независимость Литвы; апелляция к русскому национальному самосознанию и достоинству в северной Эстонии, в Крыму, в Приднестровье и т.п.). Однако профессиональный историк и этнолог должен уметь отличить в этой этнополитической мифологии подделку, мимикрирующую под феномен «народной памяти», от аутентичных исторических и этнопсихологических реалий так же, как специалисты банковского дела отличают фальшивые купюры и монеты от подлинных.
Меньше всего лично меня в этой связи устраивает уже стершаяся от частого повторения, банальная формула, сводящаяся к тому, что все территории так или иначе когда-то кем-то были завоеваны и, следовательно, бесполезно раскручивать вспять бесконечную спираль исторических воспоминаний, надо признать как объективную данность полиэтнический состав нынешних государств и не пытаться сводить счеты с «завоевателями» и «оккупантами», которые таковыми быть перестали. Весь вопрос здесь в том, действительно ли перестали. Да, наверно, все территории нашей планеты, затронутые человеческой цивилизацией, на протяжении длительной истории человечества многократно «завоевывались» и «освобождались», переходили из рук в руки, становились жаркими полями межэтнических и межконфессиональных споров и битв, и смешно раскручивать колесо истории назад до границ Римской империи или завоевательных походов Александра Македонского. Но эта элементарная истина не должна стать своего рода воровской отмычкой в нечистых руках тех политиков и тех политологов, которые ссылками на эту «вечную историю» пытаются оправдать современную политику аннексий, экспансии, воинствующего имперского шовинизма. На наших глазах, слава Богу, зарвавшегося Саддама Хусейна выбили из Кувейта, который он тоже, как известно, пытался «присоединить» к Ираку не без исторических ссылок на этническое единство населения, близость территорий и вечность процессов поглощения одних народов другими. На памяти предшествующего нам поколения, к середине 1940-х годов, фашистских оккупантов заставили уйти (и не силой убеждения, а силой оружия, включая массовое движение народного сопротивления) и из Парижа, и из Варшавы, и из Киева, и из таких (по убеждению этих оккупантов) «этнически родственных центров Великого Рейха», как Вена или Рига. Еще одним поколением раньше наши предки совершили героический прорыв, освободив себя и свою родную землю кто от столетней, а кто и от семисотлетней имперской власти или иностранной зависимости (чужеземного ига): на карте Восточной Европы появились (вновь или впервые) независимые Финляндия и Польша, Литва, Латвия и Эстония, Венгрия и Румыния, Болгария и другие славянские государства, и это движение к независимости, или по версальской и большевистско-ленинской формуле — к «самоопределению вплоть до отделения» — не остановили никакие разговоры о том, что бесполезно перекраивать территории, испокон веков служившие ареной взаимных завоеваний и никогда не бывшие ни «чистой», ни «вечной», ни, тем более, моноэтничной, скажем, Венгрией или Болгарией.
Я уж не говорю о гигантских изменениях, коснувшихся Африканского и Азиатского континентов в ходе деколонизации. Сторонникам политического «статус-кво» в Европе кажется, что эти процессы к нам никакого отношения не имеют, и как заметил однажды не без доли горькой иронии известный украинский большевик В.Затонский: «Принцип самоопределения наций очень хороший, пока дело касается Индии и Египта... но слишком непонятный, когда приходится решать все эти вопросы на разных окраинах, вроде Украины...»1
Не введя в политологический анализ процессов современности, обычно называемых «сепаратистскими движениями», такие исторические категории и понятия, как «империя», «колониальная система» и «национально-освободительное движение», мы, действительно, обречены на непонимание того, что происходит «на окраинах» российского государства, в каком бы измерении мы это государство ни брали: будь то царская империя, Советский Союз или современная Российская Федерация. Мое основное убеждение состоит в том, что Россия во всех этих трех ее последовательных ипостасях была и остается империей со своими колониальными окраинами (и центральными «глубинками», например, угро-финскими и тюрко-мусульманскими регионами «внутренней России»), с десятками насильственно присоединенных и насильственно удерживаемых в составе единого государства народов. Недавно уже и в российской версии появился (мне выпала честь перевести его на русский язык) замечательный труд Андреаса Каппелера «Многонациональная Российская империя. Возникновение. История. Распад»2, в котором на широком историческом материале, я бы сказала, с железной логической убедительностью и последовательностью показан и проанализирован процесс формирования и функционирования имперской сущности многонационального российского государства.
Не все регионы этой гигантской евразийской державы были завоеваны оружием и обагрены кровью отчаянно сопротивляющихся народов, не всюду и не всегда имперские завоевания и колониальная экспансия обретали такой откровенный, варварский характер, как это было при «покорении» Казанского ханства Иваном Грозным, при завоевании Сибири и Средней Азии, в ходе «присоединения» Крыма или массового геноцида горских народов в многолетней Кавказской войне. Однако и так называемые «договора» (кстати, совершенно по-разному интерпретируемые степными народами и московскими государями), и «союзы», и тщательно разыгранные и тонко срежиссированные российской дипломатией фарсы «добровольного объединения» и «воссоединения» братских народов и территорий, и даже так называемые «географические открытия», совершавшиеся чистыми руками первопроходцев, но повлекшие за собой грязную политику безжалостного этноцида коренных народов Севера и Востока, — все это были лишь варианты имперского насилия и обмана. Безусловно, российская империя имела свою специфику, как и каждая империя была чем-то непохожа на другие: у Британской были огромные заморские колонии; у Австро-Венгерской — никаких заморских владений, а теснейший конгломерат близлежащих территорий с крайне запутанным, перемешанным, чересполосным этническим составом населения; одни колонизаторы делали ставку на физическое уничтожение аборигенов «до последнего индейца», которого конкистадоры Америки предпочитали видеть не живым, а мертвым; другие, напротив, извлекали свои экономические выгоды из «управления» многомиллионным населением своих колоний и доминионов — таких, как Индия под владычеством Великобритании или арабский Магриб в руках буржуазной Франции. Но специфика российской (как и любой другой) империи, сама по себе чрезвычайно интересная для историка, не снимает вопроса о сущности колониальной империи и, соответственно, о правомерности национально-освободительной борьбы угнетенных народов и естественности их государственного самоопределения в итоге этой борьбы.
Должна признаться, что две вещи не устают меня поражать настолько, что и слов-то нет для серьезной дискуссии, остается просто разводить руками. Первое, чего я просто не могу понять, как это так получилось, что все наши правоверные марксисты, все наши явные и тайные, ярые и скромные ленинцы в исторической науке, с завидным упорством отстаивающие и по сей день все свои «священные принципы» и постулаты от уроков «классовой борьбы» до неизбежности построения коммунизма включительно, только один ленинский урок забыли напрочь, отбросили, словно его и не было, даже неприличным считают касаться этой темы. А ведь учили и их, и нас (и они — нас, если позволяла разница в возрасте и положении), что царская Россия была «тюрьмой народов», что народы на ее колониальных окраинах находились «под двойным гнетом — социальным и национальным», что социал-демократическое движение смыкалось и сливалось с национально-освободительным движением угнетенных народов, что советская власть не победила бы (а это совершенно точно — не победила бы), если бы не поддержка народов, не желающих оставаться более в «единой и неделимой» России. Но все это забыто, и сегодня самые толерантные представители даже не красных, а розовых течений общественной мысли лишь снисходительно иронизируют по поводу тех, кто рассматривает российский исторический процесс в рамках «наивной и архаической парадигмы» национально-освободительной борьбы угнетенных народов, не снисходя до разъяснений, почему же эта парадигма вдруг стала такой наивной и архаической. Что уж говорить о более откровенных и последовательных сторонниках возрождения «социалистического Отечества» в его «исторических границах» от Курил до Восточной Пруссии и от Аляски до Босфора; даже дипломированные специалисты, отлично знающие, к примеру, каким адом тотального истребления «туземцев» была колониальная война России в Средней Азии, всерьез уверяют сегодня общественность в мирном, гуманном и прогрессивном продвижении российской государственности и православия на Восток. Я еще могу понять современных монархистов, клерикалов, кадетов, идеологов и адептов белогвардейского движения, потомков русского дворянства и всех, для кого никаких марксистских истин просто не существует, но метаморфоза, которая произошла с нашими коммунистами и интернационалистами, превратившимися ныне в патриотов-защитников не только и не столько Советской России, сколько старой Российской империи, — это для меня настоящая загадка, некая психологическая и научная аномалия.
Второе поразительное явление — это попытка (совершенно всерьез!) кому-то доказать, что наша империя была особенная (особенно хорошая!) и, вообще, не империя, а мать родная несчастным народам, ищущим защиты под ее крылом от разных врагов (христиане — от мусульман, мусульмане — от христиан), потому, видите ли, что сам русский народ жил хуже других угнетенных народов, что метрополия не поднималась в своем социально-экономическом и культурном развитии над уровнем бедственного положения окраин.
По этому поводу глубокомысленно рассуждал недавно в своей книге-пасквиле на М.С.Горбачева бывший ставропольский номенклатурный коммунист В.А. Казначеев: «Недавние колонии Запада, естественно, стремились почувствовать свое человеческое достоинство... Помнится, однажды зашел у меня разговор об этом со строителями одного из жилых домов, возводившихся в Ставрополье. И большинство пришли к мнению: »Если не мы, то кто же поможет народам, освободившимся от колонизаторов. Не будь примера Советского Союза, им бы, наверное, и в голову не пришло бы отстаивать свои права. Лично я на стороне эксплуатируемых", — волнуясь, убежденно сказал молодой каменщик и, хлопнув ладонью по кирпичу, добавил: «Молодцы африканцы». «Но ведь на Западе кое-кто считает именно нас колонизаторами, поработившими другие народы», — вставил я замечание. «Это не так», — возразили мне ребята, перебивая друг друга, доказывали, что Англия, Франция, Голландия, Германия и другие колонизаторы сами богатели, а из колоний высасывали все соки. «А у нас в Грузии, Армении или Прибалтике люди живут куда богаче, чем в России...»3 Можно оставить на совести автора и провокаторские приемы его бесед с молодыми строителями, и трогательные сцены с хлопаньем ладонью по кирпичу, и все убожество представлений о жителях колониальной Африки, которым «и в голову бы не пришло отстаивать свои права» без примера и помощи Советского Союза. Но какова логика защиты родного Отечества: мы в России живем беднее тех, кого вроде бы поработили, значит, мы очень хорошие! Ведь при нормальном мышлении стыдиться надо было бы такой патологической «особенности» нашей имперской истории. Другие империи, обирая угнетенные колонии, хоть собственным народам обеспечили сносное существование и даже высокий жизненный стандарт, а мы и этого не сумели, у нас русские жили хуже, чем чукчи, мы даже из колоний не смогли извлечь общенациональной (для русского народа) экономической выгоды — все ушло в «трубу», то ли на новые войны, то ли на причуды царского двора, то ли на коммунистические социальные эксперименты, может быть, на перекрытие сибирских рек, на переселение депортированных народов в места «вечной ссылки» или строительство атомных станций, подобных Чернобыльской. И это выдается за аргумент в пользу Российской империи! У англичан и голландцев все было плохо, у нас все прекрасно — мы сами были нищие!
Объективное изучение российской истории (до конца XX века включительно), я бы даже сказала, малейшее прикосновение к этой истории и этой действительности делает очевидным для любого беспристрастного наблюдателя, а тем более для серьезного исследователя тот факт, что Россия была, может быть, худшей из всех евразийских, евро-африканских и евро-американских империй, которая даже обязательную и свойственную всем империям культуртрегерскую функцию выполняла из рук вон плохо, неряшливо и лениво. И если, к примеру, французы как след своего колониального господства в Тунисе оставили блистательный музей Бордо, прекрасные лицеи и оборудованные новейшей медицинской техникой лепрозории; если англо-американцы, на века омыв себя позором уничтожения индейской культуры и индейских племен, все же принесли на выжженную ими землю величайшую для своего времени новую цивилизацию, включающую и современный технический прогресс, то что оставила имперская Россия от своего господства и всевластия в Центральной Азии, на Кавказе, в Поволжье, в татарском Крыму? Разрушенные мавзолеи и дворцы, изуродованные мечети, оскверненные мусульманские кладбища, обмелевшие водные источники, истребленные леса, военные базы, напичканные смертоносным оружием, лагеря, опутанные колючей проволокой, убогие дворцы культуры с гнилыми полами и ампирными портиками, памятники Ленину в кепке и пиджаке на бетонных тумбах...
Можно привести много свидетельств тому, каким было гражданское самочувствие нерусских народов в составе этой империи. Откройте любой поэтический сборник, пусть это будут стихи Яниса Райниса, Леси Украинки, Нумана Челеби Джихана или поэта татарской печали Дэрдмента:
«В какую тянешь нас пучину
И жертвы требуешь какой?" —
это был и вопрос, и вызов, брошенный нерусским этническим миром в лицо имперской России. «Общая угроза, — писал в этой связи крупнейший исследователь тюркской и мусульманской общности в России А. Беннингсен, — способствовала возникновению единого для всех российских мусульман самосознания, основанного на понимании того, что без объединения в какой-либо форме... мусульмане Российской империи будут обречены на рабство и ассимиляцию»4.
«Обречены на рабство и ассимиляцию» — такова реальная угроза, реальный итог развития нерусских народов в составе многонациональной Российской империи. Только в этом контексте, на этом историческом фоне мы можем понять, насколько необходимым для спасения и выживания этих народов было обретенное ими «право на самоопределение», насколько желанным и долгожданным был этот луч надежды, мелькнувший среди грозных туч на небосклоне XX столетия. По-разному смогли использовать народы России этот исторический шанс, разные у них были для этого и стартовые возможности, и силы. Одни из них мягко, дипломатично, почти бескровно добились желанной свободы и независимости, другим пришлось заплатить за это самую высокую цену, значимость которой мы с трепетом и ужасом вновь ощутили, подводя итоги последней чеченской войны. Одни свободно и независимо вошли в содружество европейских наций уже в конце второго десятилетия нашего века (Польша, Финляндия), другие прошли к этой цели извилистый, перебитый на трудном изломе 1920-х, 1930-х или 1940-х годов, совсем недавно вновь обретенный и выпрямленный путь (Украина, Литва, Латвия, Эстония, независимые государства Средней Азии и Закавказья), третьи вновь погружаются в позорное, «добровольное» рабство (бедная Белоруссия!), четвертые бьются за свою еще далекую свободу на настоящих, горячих, и на холодных, дипломатических, баррикадах, пятые еще пребывают в тревожном летаргическом сне. Но перспектива «самоопределения вплоть до отделения» у всех народов бывшей империи, в принципе, одна, и если здесь нужны исторические аналоги, то мне кажется, самым близким для России является пример Австро-Венгерской империи. Распавшись, она не погибла и не исчезла, она дала европейской и мировой культуре такие живые ростки новой государственности, такие высокие демократические культуры, как современная Австрия, современная Венгрия, современная Словения, в значительной части — современная Украина и еще целое соцветие молодых восточно- и центральноевропейских государств, она сохранила величайший культурный потенциал собственно австрийской культуры и без всяких морей и океанов, без атомного оружия, без гигантской армии и флота, без регалий мертвой славы Габсбургов и без неофашистской истерии стала величайшим европейским государством, оплотом демократии — современной, прекрасной Австрией. В минуты оптимистического прозрения я верю в подобную, достойную и светлую судьбу России.
Обращая внимание в основном на исторический компонент обоснования и реализации права народов на самоопределение, я коснусь и чисто политической стороны вопроса. Меньше всего, конечно, хотелось бы святое и священное право народов на самоопределение превращать в инструмент политической интриги, но оценивать содержание и направленность так называемых сепаратистских движений и сецессионистских тенденций вне конкретного политического контекста тоже невозможно. Чрезвычайно важно понять, кто, скажем, «отделяется» (под каким политическим знаменем, под чьим конкретным руководством) и, что также немаловажно, от кого, от какого государства, от какого режима отпадает, самоопределяясь, та или иная территория и группа населения. Абстрактных, одинаковых на все случаи жизни решений здесь не существует, и я могу представить себе ситуацию, когда сецессия (может быть, даже не слишком обоснованная, спорная с исторической, географической, лингвокультурной и какой-либо еще точки зрения) окажется вполне оправданной как средство спасения хотя бы части общества-нации от господствующего в данной стране реакционного, тоталитарного, фашистского режима. Длительное существование «двух Германий» в Европе и «двух Корей» в Азии, а также «большого» и «малого» (Тайвань) Китая, никак не объяснимое естественным этническим процессом, становится понятным только в определенном политическом контексте, на деталях которого здесь нет необходимости останавливаться. Македония, вряд ли имеющая какие-либо серьезные исторические или этнологические основания к тому, чтобы не быть просто составной частью Болгарии, тем не менее развивалась в послевоенных условиях (можно сказать, «самоопределилась») в составе Югославии, где было чуть больше свободы, чуть выше уровень социального благополучия, и население Македонии вовсе не стремилось назад, в коммунистическую Болгарию под правлением Т.Живкова. Реализация «права на самоопределение» в подобных случаях носит чисто прагматический характер, и, вероятно, аналогичные примеры могут повторяться и в будущем, и наше отношение к сепаратистскому движению во имя этнического спасения или элементарного благополучия группы населения не может быть априорно негативным.
С другой стороны, агрессивный сепаратизм нередко служит не только средством реакционного давления на молодые демократические государства, но выполняет роль специально подготовленных плацдармов для подрыва и уничтожения демократий, роль «пятой колонны», наносящей в спину расчетливый удар. Мало у кого из людей, досконально знающих местную ситуацию, осталось сомнение в подобной роли полукриминального-полукоммунистического приднестровского режима («непризнанной республики»), в аналогичном предназначении абхазского и юго-осетинского сепаратистких (направленных против независимой Грузии) движений, хотя и прикрытых густым флером демагогических лозунгов и рассуждений о правах на самоопределение малых народов. Далеко не благовидным представляется нам и пророссийское политическое движение в Крыму, сепаратистское по отношению к независимой Украине, поддержанное наиболее реакционной частью военно-черноморского офицерского корпуса и российской Государственной думы. Не случайно в этих сепаратистских играх против Украины категорически отказались участвовать крымские татары, хотя у них могло быть немало серьезных претензий к Украинскому государству, недостаточно учитывающему их интересы и права. В целом перспективность такого рода сепаратизма («самоопределения») находится в прямой связи с тем, кто именно поднимает знамя борьбы за общенациональное дело и кто стоит за спиной у этих знаменосцев в плотной или весьма прозрачной тени, каким политическим силам такое самоопределение выгодно.
Так называемые национальные государства, на которые с естественно-исторической закономерностью распадаются все старые многонациональные империи, конечно, не являются идеальной формой человеческого общежития, и все же, перефразируя высказывание известного политического деятеля, заметившего, что демократия, к сожалению, совсем не идеальный инструмент, но ничего лучшего человечество не изобрело, мы могли бы сказать то же самое и о «национальных государствах» такого типа, как Австрия или Венгрия, Чехия или Словакия, Хорватия или Словения, Польша или Литва, Латвия или Эстония, Украина или Молдова. Ни одно из них не является и не может быть моноэтничным (кажется, Словения наиболее приближается к типу гомогенного словенского государства, но это скорее исключение, чем правило). Ни одно из них не свободно от своих проблем, ни одно из них еще не выработало идеальных механизмов защиты прав меньшинств. Ни одно из них не прошло новый отрезок своей истории, выпавший на XX столетие, не переболев своими болезнями, не вдохнув угарного газа своих молодых националистических теорий и движений, отнюдь не более симпатичных, чем старый, имперский шовинизм. И все же ничего лучшего для сохранения национальной идентичности и культуры самых разных — больших и малых народов, для духовного комфорта своих граждан человечество просто не изобрело, и «детские болезни», которыми страдают новые независимые государства (даже очень опасные болезни, за которыми мы с тревогой следим, вглядываясь в какую-нибудь туркменскую среднеазиатскую даль, или вспоминая совсем недавнее безумие звиадистов в Грузии, или вновь и вновь обращая внимание на конституционное положение «неграждан» в Латвии и Эстонии, или изучая в исторических архивах печальный «санационный» период польской государственности), — это все же болезни, для облегчения и устранения которых существуют и методы лечения, и опробованные средства, а не безнадежная агония доживающих свой век последних монстров-империй.
Противники «национальной государственности» и права народов на самоопределение в таких формах часто говорят сегодня об интеграционных процессах, даже сетуют и изумляются: что ж, мол, это такое, Европа объединяется, строит единое экономическое пространство, сносит пограничные столбы и таможенные барьеры между государствами, а вы, дикие и неразумные (наверное, «вы» — украинцы, «вы» — литовцы, само собой разумеется, «вы» — хорваты, мусульмане Боснии и т.д.), наоборот, дробите свои государства на части, разъединяетесь, вводите визовый режим, опутываете колючей проволокой нейтральные полосы и черт знает, чем еще занимаетесь, даже за спорные приграничные территории между собой воюете, как Армения и Азербайджан. Кажется, нелепо, но все это было бы смешно, если бы не было так грустно и так неизбежно. Кажется, еще Владимир Ильич по какому-то серьезному вопросу партийного строительства сказал, — и не грех его здесь процитировать: «Прежде чем объединяться, надо решительно и основательно разъединиться».
Вся эта прекрасная — по западно-европейскому образцу — интеграция придет естественно и добровольно, придет потом, когда заживут раны и язвы вынужденного и насильственного соединения «скованных одной цепью». Она уже намечается и между государствами Балтии, и внутри СНГ, и в довольно широком пространстве Средне-Восточной и Южной Европы. Стремление ряда молодых государств к вступлению в НАТО — это тоже своеобразно выраженная тенденция к интеграции, и никаких «особых исторических путей» освободившиеся от тоталитарного режима народы, воспользовавшиеся своим историческим правом на самоопределение, не изобретают, не надо их в этом упрекать. Но попытку реанимировать имперские устои под предлогом интеграции и за дымовой завесой демагогических рассуждений о «добровольном союзе братских народов» по коротенькой (Минск—Москва) или по очень длинной и странно изломанной оси (Минск—Москва—Пекин — кто следующий?) хотелось бы самым решительным образом и вскрыть, и осудить, и, главное, преодолеть общими усилиями правозащитного и национального демократического движения.